Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 81

– А что скажешь о слове Алексея Христофоровича?

– Матушка ты моя! Да чем жизнь батьки Аввакума горше других? Иные за слово Божие вдесятеро против моего претерпели.

В горницу вошел сам Алексей Христофорович. Спросил Аввакума:

– Рассказала тебе пани Евдокия сон?

– Рассказала, государь. Дивное видение.

– Угости нас, – попросил супругу воевода. Брови у него были рыжие, росли, нависая над веками. Усы колечками, борода на одном подбородке, щеки бритые.

Пани Евдокия принесла братину, полную вина, три чарочки да семужки.

– Какое число сегодня? – спросил воевода.

– Обретение честных мощей преподобного Сергия Радонежского. 5 июля.

– Люблю русских святых, – сказал Алексей Христофорович. – Тот же Сергий. Платьем, трудами, всем видом своим – крестьянин, заботами о государстве – царь, молитвами, совершенством духовным – ангел.

– Сладко говоришь! – воскликнул Аввакум. – Отче Сергий благословил нас храмом Троицы, ибо душу его и сердце его пронзили слова Исуса: «Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое». Миленькие! По сто раз читаем Писание, а разумеем мало. Открывается нам по вере нашей. Преподобному чудотворцу сокровенное поведано через слово Господа: «И все Мое Твое и Твое Мое, и Я прославился в них… Отче Святый! соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы». Возлюбил Сергий Животворящую Троицу, и через его любовь освободилась Русь из плена Батыева… Но скажи ты мне, Алексей Христофорович, как складывал персты, молясь, благословивший нас храмом Троицы, многими дивными иконами Троицы?

Воевода грустно покачал головою.

– Как вся Русь, видимо…

– Как вся Русь, благодетель ты мой! Как вся матушка-Русь! Глазами к Троице, а персты сложены, утверждая истину о двух естествах Исуса Христа, ибо он прославился в нас, исполнив волю Отца и свою волю – спасти нас от первородного греха, посрамить, побить Сатану. Как молился Сергий, всея Руси чудотворец, спрашиваю? Как вся Русь! – Воздел длань, показывая двоеперстие.

– Истинно, батюшка! Истинно! – Пани Евдокия подняла белую ручку, выставляя два перста, перекрестилась. – Камень снял с души моей, батюшка. В сей глуши не от кого душевной крепости набраться.

– Вот и врешь! – сказал Аввакум. – Не бедна русская сторона подвижниками Господними. У меня в Москве жил блаженный Федор, босым всю зиму ходил. Здешний! Из Мезени! Сын богатого купца. Считал-считал барыши да смекнул – нет прибыльнее вечной жизни.

– Уже 5 июля, – вздохнул Алексей Христофорович. – На моей родине черешня поспела.

– А у нас, за Волгой, – черника, земляника. Грибы уж, небось, пошли. Самое веселое время. – Встал, поклонился. – За бумагу благодарствую.

– Батюшка! А винца испить?! – удивилась пани Евдокия.

– В море ныне ходил с сыновьями. Рыбу надо посолить.

– Испей чару, протопоп. Почти пани Евдокию, – поклонился воевода.

– Да благословит Господь сей дом! – Аввакум выпил поднесенную воеводшей чарочку, улыбнулся. – Вкусно.

– Побудь с нами, – попросил воевода. – Черешни об эту пору видимо-невидимо в садах… Не столько, кажется, любил ягоду, как само слово – «черешня».

Зачерпнули еще по чаре. Выпили. Алексей Христофорович тихонько запел польскую песенку. Пше да пше, одно слово понятно, три – нет, но сердце щемит.

Спохватился протопоп.

– Алексей Христофорович! Пойду! Об образе Креста Христова слово надо сказать чадам моим духовным. Ныне все стали слепы! Тыркаются хуже кутят, а сосков с молоком найти не могут. Наваждение.

– Мы о тебе, протопоп, с пани Евдокией много говорили… А тут еще сон. Напиши о своей жизни. Человеческая жизнь – лучший учитель.

– Жития о святых пишут. Чему моя жизнь научит, что расскажу? Как с Пашковым собачился, кору грыз, аки заяц, господи?!

– Обо всем напиши!

– Бумаги жалко! – Почесал в затылке. – Не знаю. Да воля ваша, чего-нибудь накалякаю.

– Алексей Христофорович плохого не пожелает, – сказала пани Евдокия, грустно улыбаясь. – Не забывай нас, батюшка! Приходи! Завтра приходи.

Воевода вышел проводить протопопа до крыльца. Шепнул в сенях:

– Ради тебя храбрится. Плохо ей было… Помолись о нас, протопоп. – Слезы так и закапали с ресниц.

Солнце в поднебесье, а городок – сонное царство. На Руси было бы за полночь, а здесь, на краю земли, – день-деньской.

Собаки и те спят.

На всю Мезень ни единого цепного пса, двери тоже не заперты.

Пришел Аввакум домой: дрыхнут домочадцы. Никто не пробудился.

Сел на пол, положил на лавку свиток, обмакнул перо в коломарь.

«Рождение же мое в нижегороцких пределах, за Кудмою-рекою, в селе Григорове».

Написал. Послушал, как завозился крошечка Афонюшка. Пеленки замочил.

Аввакум встал, подошел к зыбке. Сынок спал. Пеленки сухие.

Снова, подложа ногу под себя, сел протопоп перед лавкой. Макнул перо в чернила.

«Отец ми бысть священник Петр, мати – Мария, инока Марфа. – Вздохнул. – Отец мой прилежащ пития хмельнова; мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию».

Подождал, пока высохнут чернила. Свернул часть свитка. Начал писать иное, накипевшее.

«Пребывайте, чада, о Господе пребывайте, и крест Христов трисоставный почитайте, от кипариса, и певга, и кедра устроен, по речению Исайи-пророка…»

Нажимая на перо, вдалбливал в головы тем, кто прост, для кого царь – истина, архиерей же как сам Господь Бог.

«А иже крест трисоставный Христов суемудренный отлагают и четвероконечный римский крыж почитают…»

* * *

…Пани Евдокия, вчера такая бодрая, лежала в постели белая как снег.

– Не отпущу тебя, батюшка, пока не похоронишь.

– Смилуйся, госпожа! – У Аввакума слезы на глаза навернулись. – Живи, бога ради! Потерпи. Подожди солнышка. Солнышко тебя развеселит, жизни даст.

– Нет, батюшка… Ты соберись в дорогу хорошенько. Денек-другой впрямь потерплю. – Подняла слабую белую ручку, осенила протопопа крестным знамением. – Батюшка! Господом Богом тебя молю, возьми с собой сыновей. Боюсь, не довезут тебя живым. Одного возьмешь сына – тоже ненадежно. Ивана и Прокопа бери – над тремя побоятся злое совершить.

Помолился Аввакум с пани Евдокией, вернулся домой, прожило семейство день – ничего не случилось. Отправляясь наутро к воеводше, Аввакум сказал Анастасии Марковне, как в прорубь окунул:

– Ты собери Ивана с Прокопием. Вместе поедем. Если, Бог даст, все обойдется, вас в Москву покличем. Будет худо – ребята воротятся и тебе расскажут.

Взял Афонюшку с рук Марковны, осенил крестным знамением, поцеловал в темные бровки. Поставил на пол. Дал сынку протопать несколько шажков, подхватил, подкинул. Афонюшка задохнулся от восторга.

В доме воеводы слуги ходили на цыпочках, горели свечи. Аввакум пособоровал умирающую. Пани Евдокия глядела, как говорила, а на слова сил не было, сложила перст с перстом и позвала взглядом приблизиться. Прошептала:

– Буду молиться перед престолом о тебе.

На другой уже день Аввакум отпел усопшую.

Похоронил.

Ночью Анастасия Марковна прижукнулась ледяным плечиком к теплой мужниной груди. Аввакум, не дыша, легонько притиснул родную, ласковую, верную, а сказал не то – неистовое:

– Марковна, расшибу я их словом Божиим! Как пророк Иеремия, гряну: «Слушайте слово Господне, цари иудейские и жители Иерусалима! Я наведу бедствие на место сие о котором кто услышит, у того зазвонит в ушах». Одного боюсь, Марковна: царь малодушный, не придет состязаться об истине. За Ртищева спрячется, за Иллариона с Павлом. Марковна, голубушка! Разгорелось бы только мое сердце, одолело бы их! Как им в свою неправду верить? Им бы царю угодить, а вера угождению не сестра, не ровня. Вера, Марковна, – столп Господнего престола.

И заснул.

Разбудили незваные гости.

Молились наскоро: стрельцы торопили, ругались. Поели наспех. Воевода дал Аввакуму и сыновьям его двое саней. Домочадцы укладывали припасы на дорогу. Наконец пришла пора тулупы надевать. Перецеловались, попросили друг у друга прощения. Сели.