Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 68

Но Федор уже разошелся, и пришлось протопопу бежать.

* * *

Будто солнце в карете привезли. Федор Михайлович на крыльце поджидал гостя. С крыльца опрометью кинулся, к руке протопоповой так и прильнул.

– Благослови, батюшка! – Глаза ласковые, голос вежливый, шелковая борода расчесана. – Заждались тебя, крепость ты наша. Столько неистовых людей развелось. Бросаются друг на друга, как хищные звери. И хоть язык у них человеческий, слова русские, а не понимают, что им говорят. На тебя, батюшка, большая надежда.

– Да у кого же?

– У меня первого! А более моего – у великого государя! – И опять поклонился. – В дом прошу! В дом!

В лице лукавинка: друга сердечного в подарок приготовил, Иллариона, сына Анания, земляка, сподвижника юности. В Желтоводском Макарьевом монастыре Аввакум с Илларионом молились до рыданий, поклоны клали до изнеможения. Бога славили, соединив сердца и души. Но то было давно. Илларион, возмечтав об архиерействе, к Никону прилепился, а ныне уж и отлепился: возле царя надежнее.

Аввакум, встретившись лицом к лицу с Илларионом, сразу и не сообразил, что сказать, а тот, не давая опомниться, сграбастал в объятия, слезами замочил протопопу обе щеки и бороду.

– Петрович! Петрович! Соединил нас Бог! Через столько лет, через столько верст!

Аввакум хоть и смягчился сердцем, но все же отстранил от себя архиепископа. Легко слетевшее с губ Иллариона словечко «соединил» продрало от затылка до пят, однако ж смолчал: вежливость одолела.

А стол накрыт, за руки берут, ведут, сажают. Молитву о хлебе не перебьешь, и вот уж чашу подносят с фряжским винцом, душистым, сладким, такое небось и царь по большим праздникам отведывает. Кушанья под шафраном, а ушица простенькая, из ершей, со смыслом.

– Помнишь, Петрович, на Сундовике ершей ловили? – потянул ниточку воспоминаний Илларион.

– Тебе Бог всегда давал больше, на двадцать рыбешек, на сорок, – сказал Аввакум.

Илларион, смеясь, воздел руки к небесам.

– Веришь ли, Федор Михайлович! Местами с Аввакумом менялись, и раз поменяемся, и другой, но улов мой был всегда больше.

– Мелочь на его крючок шла! – сказал протопоп без улыбки. – Я в Тобольске с попом Лазарем рыбу ездил удить. И ведь что за чудо! Поп наловил много, но с ладонь, а мне попалась одна, да с лодку.

– Знаменьице! – охотно согласился Ртищев.

– Про что?

Илларион поспешил перевести разговор:

– Батюшка мой ершиков любил.

– Святой был человек! Царствие ему небесное, – перекрестился Аввакум и показал свое сложение перстов Иллариону. – Твой батюшка преосвященством не был, зато и не оскорблял Господа Бога щепотью. Иуда щепотью брал из блюда.

– Строг ты, батюшка! Чрезмерно строг к нам, грешным! – воскликнул Ртищев. Голос его оставался ласковым, любящим.

– О сложении перстов не я правило ввел, не Федор Михайлович, не великий государь, – сказал примирительно Илларион. – По благословению вселенских патриархов совершено. Три перста – три ипостаси Господни. Сам небось знаешь, как боится Бога великий государь. Никон столько беды наслал на царство, Алексей же Михайлович терпит, без патриархов судить Никона не смеет.

– Помощники у него, у великого государя, совсем негодные, смотрю. Уж я бы присоветовал батюшке не цацкаться с душеедом. Так бы и сказал: четвертовать! Выпороть за все напасти, за все слезы, за всех, кто по его, Никоновой, милости уже в геенне огненной скулит, – выпороть и четвертовать!

– Гроза ты, батюшка! Ах, гроза! – сложа ладони у бороды, поужасался Ртищев. – Поведал бы ты нам о странствиях своих. Что видел, как жил-терпел?

– Муку видел, муку терпел, но не смирился, окаянный, воевал. В Лопатищах воевал, в Юрьевце воевал, в Москве воевал, а уж в Даурии – вспомнить страшно.

– Да с кем же война у тебя была? – искренне изумился Федор Михайлович.

– С искушениями! А более всего с Пашковым, со зверем моим цепным. Повязал нас Господь единой цепью. Всю Даурию грыз меня Афанасий Филиппович, да я, милостью Заступницы, жив.

Рассказал Аввакум о великих злодействах воеводы и спохватился:

– Вы государю о том молчок! Не хочу зла мучителю. Хочу спасения. Дал зарок постричь дурака, поберечь от Господнего гнева.

– Видел я на днях Афанасия Филипповича! То-то он бледен стал, когда сказал ему, что ты едешь! – Ртищев сокрушенно покачал головой. – О чем только люди думают, творя бесчинства?

– Убил бы меня, да жена его Фекла Симеоновна со снохою Евдокией Кирилловной за руки безумца хватали… Я великому государю грамотку напишу. Ведь от иного воеводы столько зла – от немирных инородцев такого не изведаешь.

– А все же, батюшка, расскажи о странствиях своих, – попросил Ртищев.

Аввакум встал, поднял голову, будто дали дальние взором пронзил, да и развел руками.

– Нет, не объять, – сказал. – Даже мыслью не объять царства великого государя. Какие горы стоят! Какие реки текут! И ничего-то нет предела: ни лесам, ни долам… Слава тебе, Господи, что столь велика и прекрасна православная сторона. Слава тебе, Господи, доброго государя дал нам, русакам, и многим иным, поспешившим под царскую руку ради покоя.

Понравилось Федору Михайловичу, как Аввакум о царстве сказал, о царе.

* * *

На приеме у великого государя много не говорят, но сие целование руки было и для самой Грановитой палаты необычайным. Самодержавная Россия жаловала царской милостью не земных владык, не послов, не иерархов, не бояр сановитых, но ученого, ради его нездешней учености, да еще мученика, неправедно осужденного, и, что совсем уж преудивительно, своего мученика, русского. Где ученость, там и речистость. Чернец Симеон Полоцкий складными словесами вволю потешил царя. Как начал, как повел! Красное слово на красное, громогласие на громогласие, с небеси на землю, с земли на гору, а там и на облако. С облака под звезды, поскакал по луне, понянчил солнышко и допрыгнул-таки до престола Господнего, по ступеням золотым, по огненным крыльям серафимов. Другой бы трижды задохнулся, воздуху не перехватив, а этому и дышать не надо, хвалебная песнь, как медоточивая река, льется, благоухая и слепя сверканием.

Когда пришла очередь Аввакуму к руке подходить, всколыхнулась в нем любовь к Руси великой, к шапке Мономаха, к святым князьям, от блаженного Аскольда до святейшего патриарха Филарета, святого и царственного, дедушки Алексея Михайловича. Великий трепет объял душу, задрожало протопопово сердце. Господи! Иной раз такое о царе скажется, чего не всякий враг придумает. Вот он, царь-матка, самодержец Московского царства, обложен землями, царями и князьями, как сотами. В золоте, на золоте, а под золотом, в груди, опять же ясное золото.

Лицо покойное, фигура дородная, а глаза уж такие серьезные, такие верящие тебе и Богу, что за все прежние злые и нечестные слова о нем, свете, – до слез стыдно.

Поцеловал Аввакум руку государю.

– Здорово ли живешь, протопоп? – спросил Алексей Михайлович. – Вот как Бог устраивает. Еще послал свидеться.

– Господь жив, и моя душа жива, великий государь, – ответил Аввакум, – и впредь как Бог изволит.

– Мы с царицей не раз поминали тебя. Далеко святейший Никон услал правдолюбца. Да мы тебя и в полуночной стране сыскали и для нашего царского дела, для божеского, назад воротили. Был далеко, будь близко. Велел я в Кремле тебя поселить, на подворье Новодевичьего монастыря. Помолись Господу обо мне, грешном, о царевиче Алексее Алексеевиче, о царице Марии Ильиничне, о всем семействе моем.

– О тебе, великий государь, всем народом православным Исусу сладчайшему, Заступнице Небесной молимся, всякий день тебя, государь, в молитвах поминаю.

– О Марии Ильиничне сугубо помолись. Она, сердешная, за тебя большой ходатай.

– Помолюсь, великий государь.

– Ну и слава богу.

Сразу после церемонии Симеон Полоцкий чуть не рысью подскакал к Аввакуму.

– Наслышан, протопоп, о твоем великом путешествии! Два года пути в одну сторону – подумать страшно. Но не дивно ли. Бог привел нас в Москву в одно время, тебя с Востока, меня с Запада. Будем же делать одно дело – пасти народ православный словом Божьим. Дозволь быть у тебя, батюшка.