Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 46

– Вот! – закричал Никон на прихожан, тыча пальцем в икону. – Вот оно, блядство латинянское! Змея, обвившая саму душу нашего святого православия!

Повернулся к попам.

– Взираете?! Да каждый наш погляд на сию икону – шаг к погибели. Не Богоматери вы поклоняетесь, но дьяволу в образе женщины. Тут и сиськи-то чуть не наружу! Срам! Содом и Гоморра! Эй, принесите-ка мне копие!

Ему подали копие для разделения агничной просфоры, и, сойдя с алтаря, Никон встал перед иконою и двумя ударами ослепил изображение…

– О-о-ой! – прокатился под сводами стон женщин.

– То дьявол стонет! – сказал Никон, и каждый шелест его одежды, каждый шаг его стал слышен в огромном храме. – Несите! Несите! – закричал он на служителей.

И те приносили новые иконы святых, и Никон поражал копием каждого святого в глаза.

– А теперь отдадите эти иконы государевым стрельцам. Пусть пронесут по всем улицам Москвы, а бирючи пусть возвестят: «Кто отныне будет писать иконы по сему образцу, того постигнет примерное наказание!»

Царица не видела ослепления икон, зажмурилась.

Татьяну же Михайловну словно приковали к щели. Хоть все в ней и захолодало от ужаса, но глядела на казнь, ни разу не сморгнувши.

«Быть беде, – подумала боярыня Федосья Прокопьевна. – Он ни перед чем не остановится. Да только не один он упрямый…»

* * *

В тот день, глядя на ослепленную Богоматерь, заходилась в слезах вся бабья половина Москвы. Мужчины отводили от икон глаза – смотреть стыдились, да ведь и страшно!

Показом дело не кончилось. Из дома в дом шастали патриаршьи дети боярские.

Иные люди отдавали порченые иконы с радостью, словно от лиха избавлялись. Но не все были покладисты.

Некий сын купеческий, когда патриарший человек, подойдя к иконостасу, вынул нож и стал выскребать лик Иоанну Крестителю, топором рубанул по спине иконоказнителя. Патриаршие люди в страхе побежали из дому вон, но скоро вернулись с подмогой. Тогда сын купеческий пальнул по пришедшим из ружья и убил стрелецкого десятника наповал. Началась осада строптивого дома. Купеческий сын палил из разного оружия метко, калеча государевых стрельцов и патриарших детей боярских, а потом из дому потянуло дымом. Сам поджигатель поднялся на узорчатую башенку, загородясь от пуль и огня иконами нового письма: хотел доказать людям, что новые иконы столь же святы, как и старые.

Осмелевшее воинство кинулось к дому. Пожар погасили, сына купеческого из башенки вынули и, мстя за смерть начальника своего, за раны свои и позор, побили чем ни попадя. Когда опамятовались, защитник новописаных икон уж и не дышал.

* * *

В дом боярина Глеба Ивановича Морозова по иконы приехали архимандрит Илларион, князь Мещерский и с ним трое стрельцов под командою Агишева. Стрельцы, впрочем, остались за воротами.

Встречала незваных гостей боярыня Федосья Прокопьевна. Помня, как патриарх колол глаза неугодным иконам, перепугалась.

– Смотрите! – говорила она архимандриту, и князю, и стоявшему за их спинами Агишеву. – Упаси нас, Господи, если что не так!

Илларион был в смущении. Морозовы – не те люди, чтоб перед ними власть выставлять. Борис Иванович поныне первый царю советчик, да и сама боярыня чуть ли не в подругах у царицы.

«Господи, пронеси!» – молился про себя архимандрит, оглядывая иконы в домашней церкви.

Больше боярыни боялся углядеть новописаную икону. И углядел, да не одну, но сделал вид, что все тут законное и богоугодное. Ходили и в светлицу. Здесь все иконы были древние, замечательного письма, Илларион даже повеселел.

– У меня в чулане еще много! – сама напросилась боярыня.

В чулан вошли вдвоем, и тут Илларион шепнул Федосье Прокопьевне:

– В церкви-то три иконы нехороши: «Благовещение», «Введение во храм» и образ святой Катерины. Уберите, не хочу, чтоб глаза иконам кололи.

Боярыня покраснела до слез, закивала головой, зашептала:

– Уберем! Уберем! Только куда девать?

– Закопайте, – посоветовал Илларион.

Чума

Через неделю после памятной литургии патриарх Никон обошел все самые большие иконописные артели, начав с Оружейной палаты.

Проходил по мастерской медленно, переводя глаза с иконы на икону, и, ничего не сказав, удалялся.

На Патриарший свой двор ехал уставший, но вполне довольный: запретных икон никто уже не писал. Более того, Никон сам видел, что у некоторых икон лики выскребены, видел, как знаменщики торопились переписать новомодные иконы по-старому.

Перебирая в памяти прошедший день, вдруг вспомнил о Стефане Вонифатьевиче. Вспомнив, приказал везти себя не домой, а сначала в монастырь старца Савватия: охотник был по натуре, дичь током крови своей чуял.

Видеть старца Савватия не пожелал – больно честь велика для инока. Велел провести себя к знаменщикам.

– Да у нас всего-то один Сафоний, – сказали Никону. – Старый совсем.

– Покажите старого, коли нет молодого! – Никону стало весело: как все меняется в жизни. Когда-то входил в дом Стефана Вонифатьевича дрожа коленками, а ныне у Стефана в своем дому небось коленки дрожат!

Монах с бородою, совершенно серебряной, льющейся тонкой струйкой по черной рясе до пояса, увидев перед собою патриарха, пал к ногам его в великом восторге: такой чести сподобился!

Никон, довольный столь бурным изъявлением монашьей радости, поднял старика с пола, благословил, облобызал, а потом только уж и обратил свои взоры на лики святых, писанные рукою благонамеренного Сафония. Да и обмер!

Все тут было латинянское. Все – блуд и срам!

– Да ты еретик! – просипел Никон: горло перехватило.

– Воротник? Где-е? – приставляя ладонь к уху, прокричал Сафоний. – Не-ет! Это не воротник.

Патриарх подошел к огромной, на треть стены, иконе «Вседержитель». Бог был изображен грозным старцем. Волосы вздыблены, рыжая борода как солнце, рука на книге судеб мужская, мясистая. Глаза старец скосил яростно. В самом сидении его было что-то неспокойное, мятущееся. У ног черепахою – праведник! Поглядел Никон: «Боже ты мой! Праведник – сам Сафоний».

Поворотился к другой стене, а там «Адам и Ева».

На лбу Никона пот выступил.

Груди у Евы большие, белые, соски розовые, нежные. Ноги голые и живот, да и все, все! И лишь на самое страшное для глаз монаха место волосы золотые ручейком сбегают.

– Да тебя в сруб! – топнул ногой Никон, вперяясь глазами в Еву.

Монах опять не расслышал угрозы и, подойдя к Еве, погладил белое ее плечо.

– Как живая! Погляжу иной раз, а она будто улыбается… Эх, в молодости бы так писать… Сам-то до умного не додумался. А тут парсуну привезли. Поглядел – и заплакал. Пропала жизнь. Но от обиды и сила вдруг взыграла. Взял доску и давай писать. Что бы ты думал?! За две ночи – все готово! Свечей, правду сказать, уйму сжег.

– Скажи ему! – Никон подтолкнул Арсена Грека.

– Эта икона – латинского письма! – крикнул Арсен Грек на ухо Сафонию.

– Почему латинского? – покачал головой старец. – Красивая икона. Зело! Зело! Я, глядя, плачу… Бог сподобил чудо совершить.

– Дьявол! Дьявол тебя в когти схватил! – заорал Никон старику. – Это же голая баба!

– Где у тебя глаза? – изумился Сафоний. – Тебе-то, патриарху, не пристало дурнем быть. Оттого и голая, что Ева.

– Какая же это Ева! – клокотал яростью, брызгал слюной Никон. – Это баба! Баба! Такая же, какие из бань в снег сигают.

– Баба она, конечно, баба, – согласился Сафоний. – Адам – мужик, а Ева, – он развел руками, – баба. Так Бог устроил.

– Адама и Еву писать не запрещено! – кричал Арсен Грек знаменщику на ухо. – Но запрещено писать с латинских икон.

– Кто же мог запретить?! – удивился Сафоний, тыча рукою в Еву. – Бог нас такими создал. Бог! Запретить Богово нельзя. Кто запретил, тот дурак. А может, и хуже, чем дурак.

Сафоний отошел от Евы, никак, видно, ей не нарадуясь.