Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 14

Сначала обходились. Запасы были… Но уж очень скоро стало всем понятно: научиться жить без соли – дело нестаточное. Крестьяне зиму на квашеной капусте сидят… Капусту не посолишь – сгниет. И без рыбы соленой долгих холодов не одолеть, без того же сала… А деваться некуда.

Терпели. Пока что.

Аршин

А у Бориса Ивановича новая затея! Назарий Чистой придумал, как взять деньги со всех торгующих.

И вот он – указ: старые аршины запретить, ибо жульничества много, всем иметь аршины с орлом, казенные, правильные. Цена аршину – гривна.

Деньги Борис Иванович искал шустро, а вот власть прибирал к рукам несуетливо, без поспешности. Забрал у Федора Ивановича Шереметева Приказ новой чети. И успокоился.

А вот о неродовисти Морозова вся Москва судила-рядила.

Анисья Никитична с Федосьей и Дуней, Катерина Федоровна с Марией и Анной приехали проведать болящую Авдотью Алексеевну, супругу Глеба Ивановича Морозова.

Авдотья Алексеевна, урожденная княжна Сицкая, сокрушалась о воровских сплетнях.

– Морозовых болтунья Москва ни во что ставит. Выскочки, мол.

– Матушка Авдотья Алексеевна! – встрепенулась Катерина Федоровна. – Наплюй ты на слухи! Больному сердцу нужен покой.

– Можно ли быть покойной, когда неправда правду застит! – осердилась Авдотья Алексеевна. – Здесь, в Кремле, князь Иван Васильевич Сицкий поставил дом на месте двора князя Ряполовского, а в соседях у него был боярин Григорий Васильевич Морозов. Ему боярство оказано в год, когда Москва скинула с себя ханское ярмо. А дедушка Бориса Ивановича да Глеба Ивановича – боярин Василий Петрович. Он с князем Пожарским поляков из Москвы в шею выгнал.

– Государыня Авдотья Алексеевна! Ты и вправду будь покойна! – положила руку на руку боярыне Анисья Никитична. – Мой Прокопий Федорович говорил вчера: за шептунов и охальников крепко взялся Леонтий Стефанович Плещеев. Крамольники они ведь и царское имя не щадят.

Боярыня хоть и лежала в немочи, но глянула на Соковнину зорко.

– Чего говорят-то?

– Вслух повторить – не смею! – испугалась Анисья Никитична.

– А ты мне на ухо шепни!

– Разве что на ухо! – И шепнула.

Боярыня призадумалась.

– Подметный, говоришь, царь Алексей?

– Не я говорю! – замахала руками Анисья Никитична. – Сие крамольники клевещут на великого государя. Леонтий Стефанович посылает своих людей за такие слова языки резать.

– Как бы половина Москвы не онемела, – посокрушалась боярыня. – Москва всегда была сплетницей.

– Государыня Авдотья Алексеевна! – поспешила перевести разговор Катерина Милославская. – Москва нынче о хорошем рядит да судит. Великий государь жениться собрался. Девиц на смотрины собирают.

– Чего искать-то? Глаза разуй. Твоя Мария Ильинична – лучшая из невест!

– Мы люди маленькие! – развела руками Катерина Федоровна. – Да ведь Мария-то старше государя.

– Зато в цвету! – Боярыня сняла с правой руки перстень с янтарем, поманила Марию Ильиничну ближе. – Это тебе. Поглядишь – вспомнишь, вспомнишь – помянешь рабу Божию Авдотью.

Воскресенье – праздничный день

Удивительный указ порадовал народ Русской земли.

17 января 1647 года великий государь Алексей Михайлович, всея Руси самодержец, объявил: отныне воскресные дни – праздничные. Работать в день славы Христа – грех, а те, кто, не боясь Бога и царя, станут принуждать своих крепостных людей к труду, будут наказаны и подвергнуты опале.

– Выходит, за пяльцами сидеть тоже нехорошо, – сказала Анисья Никитична и отпустила вышивальщиц гулять.

– А я книжку почитаю! – обрадовалась Федосья и тотчас села читать «Басни» Эзопа.

– Читай вслух! – попросила Дуня. – Мне тоже ума надо набираться.

– «О гусех и о журавлях», – прочитала Федосья. – «Гуси и жеравли на едином поле пасяхуся. Ловцем же показавшемся, и убо жеравли лехки сущее, скоро отлетеша. Гуси же, тяжести ради плотския оставшееся, поимани быша. Толкование: притча знаменует, яко и в пленении градов нестяжательные и нищие удобнее убегают пленения. Богатые же богатества ради работают в пленении».

– Ну, это понятно, – сказала Дуня.

– «О черепахе и об орле», – объявила Федосья новую басню. – «Черепаха орла моляше, дабы летати ю научил. Орлу же сказующу: далече сему бытии от естества ея. Она же наипаче с молением прилежаше. Взем убо ю орел ногтьми и на высоту вознес, по сем пусти ю летати. Она же на камение падши; сокрушися. Толкование…»

– Какое толкование у тебя? – спросила Федосья сестру.

– Какое? Не будь дурой. Крыльев Бог не дал, в небо не просись.

– «Толкование, – прочитала Федосья. – Притча явлет, яко мози любопрения ради мудрестших преслувше, себе самех вредиша».

– Чересчур умно! – сказала Дуня. – Пошли погуляем.

– Ну, хотя бы три мудрости надо осилить! – И Федосья прочитала: – «О ластовице и о вороне». «Ластовица с вороною о красоте пряхуся. Отвещавши же ворона к ластовице рече: «Но убо твоя красота в весеннее время процветает, мое же тело и зиму удобь претерпевает». Притча знаменует, яко крепость плоти лутчи есть благолепия». Понятно?

– Понятно, – сказала Дуня. – А скажи, какую невесту выберет наш царь, которая богатырь или которая красавица?

– Царю для царства нужна Василиса Премудрая. Зачем ему богатырша, у царя на врагов есть войско, – решила Федосья.

– Царь выберет Василису Прекрасную. Зачем ему мудрая. У него есть Борис Иванович.

Тут сестры обе засмеялись.

Смотрины

Ромашка лепестки открывает солнцу, а Москва сердце распахивает царской радости.

Государевы стольники еще только скакали по городу к дворам именитых семейств, а народ на торговых площадях уже гудел, кумекая, чья боярская дочь краше? Не краше, так милее… О мудрости тоже не забывали – не всякая царица ровня Василисе Премудрой, только ведь и сердцем можно быть умной.

Женить царя приспичило Борису Ивановичу Морозову. Дело не худое, государю восемнадцать лет, целый год по монастырям ездил, поминал батюшку с матушкой. Нынче-то уж к делам царским привыкает, по часу в день думные дьяки читают ему челобитья. Многих милует, казни откладывает: злодею злодейство замолить надо.

Сам о женитьбе Алексей Михайлович не завел бы разговоров. Но ближний боярин знал за воспитанником опасную слабость. Алексей влюбчив. Человек высокого стремления становился для царевича, а теперь-то для царя – водителем, учителем и самой правдой.

На втором году правления царь-юноша собинным другом назвал архимандрита Никона. Никон – монах, испытанный Анзерской островной обителью, подвижник суровый, беспощадный к своим грехам и к миру. Его стезя – истина.

То, что царь прилепился душой и сердцем да ведь и умом к монаху, не опасно. Монаха правителем не поставишь. Опасно утратить доверие и близость.

Жена – хорошая управа на монаха. Но упаси Боже, если невестой царь назовет девицу из родовитых семейств.

Для Шереметевых, для Черкасских, Трубецких, Голицыных, Салтыковых Морозовы хуже бельма на глазу, выскочки.

Но Борис Иванович был в радость за государя, сам вдовец, старик, ему под шестьдесят.

Стариковское счастье – молодому счастью способствовать.

Для смотрин собрали две сотни девиц. Иные имели подружек, чтоб не одиноко было в Тереме.

В домах именитых людей беготня, суета, надежды, а у Милославских в доме тихо, опрятно. И в тишине этой, в чрезмерной опрятности – полынь горечи.

Ни Марию Ильиничну, ни Анну Ильиничну на смотрины не позвали.

Илья Данилович подластился бы к кому надо, но Морозов отправил его с дьяком думным Байбаковым в Галанскую землю. Не обычной дорогой – морем. На двух опасных кораблях – так именовались военные суда. Стольнику Милославскому царев наказ предписывал приискать для тульского оружейного завода мастеров железного дела и нанять опытных в солдатском ученье капитанов, а также человек двадцать солдат, добрых, самых ученых.