У кромки океана - Робинсон Ким Стэнли - Страница 80

Сзади Колобком подкатилась Дорис:

– Не горюй, Кевин, удар ты отбил мастерски. Просто Хэнк словил потрясающе.

– А!.. Не в этом дело… – Кевин расстроено потер лоб.

– Да, конечно. – Дорис положила руку ему на плечо. – Понимаю.

Ничего-то она не понимала; и не собиралась понимать. Когда люди так говорят, они чаще всего имеют в виду совсем иное. Кевин знал, что подразумевала Дорис. Он шумно выдохнул, чувствуя ее руку на своем плече, и кивнул, глядя вниз, будто соглашаясь в чем-то с подкрашенным кирпичной крошкой, запыленным цементом площадки.

Празднование перевалило за вторую половину дня; появился оркестр, и начались танцы. Кевин принял еще пару стаканчиков, а затем тихонько ускользнул к своей машине, отцепил тележку и залез на седло.

Настроение было подавленное. В основном из-за Тома. Не хватало бесед с ним, не хватало его морщинистой – лучистой! – усмешки: «Перестань пучить глаза, Кевин. Ты воспринимаешь все слишком всерьез». Том бы сказал ему, что 994 на самом деле лучше, чем 1000. Неужели правда, что больше никогда ему не поговорить с Томом? Потеря… Такая, что даже трудно представить.

Кевин спускался с Редхилла, снедаемый такими мыслями, тоскуя от того, что ничего нельзя исправить. Потеря Тома – самое худшее из всего, что произошло, что обвалилось на Кевина. Потому что потеря эта невосполнима. Жизни – как листья. Ах, как Кевин нуждался в беседах с Томом, в его советах и шутках, байках и чудачествах!..

– Деда… – прошептал Кевин, взял руль низким хватом, как гонщик, встал на педалях, словно в стременах, и яростно заработал ногами, изо всех сил поддергивая одну педаль за ремешок застежки-туклипса и обрушиваясь одновременно на другую.

Ветер грохотал в уши, ныли мышцы бедер. Кевин заставлял их работать, несмотря на растущее отравление мускулов молочной кислотой, которое вызывало жгучую боль, пронизывающую насквозь машиноподобно двигающиеся ноги. Ничего, надо лишь посильнее прогреть мотор…

Когда вопрос с болью в ногах утрясся, дали себя знать пальцы рук, ягодицы; начало сводить шею – все-таки поза гонщика не для комфорта. Дыхание все усиливалось, пока Кевину не начало казаться, что ребра его ходят на манер кузнечных мехов. Пот под ветром высыхал на предплечьях, оставляя беловатый соленый налет. И все это время черная депрессия сидела у Кевина где-то внутри, в желудке, прыгающем вверх и вниз с каждым вдохом, и наполняла все его тело своей, особой болью. Удивительно, как эмоция – продукт воображения – может создавать совершенно реальную боль.

Кевин пытался удрать от своего страдания, от мира, который причинил ему столько. Он находился сейчас в южной части округа и жарил на полной скорости под уклон по Пятой магистрали, увертываясь от встречных, прижимаясь на повороте к склону и с искрами чиркая при этом о полотно металлическим носком туклипса с того бока, куда наклонял машину; чтобы не дать зайтись в судороге икроножным мышцам, Кевин при толчке вонзал ногу почти вертикально, оттянув носок.

Толчок-рывок, толчок-рывок, толчок-рывок; Кевин как бы перекатывался через педали, и клинья поскрипывали от огромных нагрузок. Лететь на юг, бежать ото всей этой жизни, от целого мира!

У мыса Дана Кевин свернул на прибрежную магистраль, хотя та и уклонялась к северу, а значит, опять приближала его к ненавистным местам. Но ему хотелось ехать в виду моря, и эта дорога была самой подходящей.

Когда Кевин бросил взгляд на маленькую лодочную пристань, он испытал мгновение резкого, почти смертного ужаса; что-то в очертаниях пристани царапнуло его по сердцу. Кевин переборол это чувство и отогнал его прочь, из последних сил вытягивая машину на подъемах и разгоняясь на спусках. Он наслаждался болью. Глаза разъедал пот, бедра стали как деревянные, грудь со всхлипами втягивала воздух, словно Кевин рыдал. Может, это был единственный способ позволить себе отрыдаться, пусть и без слез – те, которые текли, высеченные из глаз ветром, не в счет.

И еще раз Кевин ощутил тот же смертный страх, когда проезжал мимо заводов у Мадди-Каньона. В этот момент в сердце его как будто появился вакуум, пустота, всасывающая все его существо внутрь себя самого. Быстрее, еще быстрее; оставь это позади! Давай же, поглядим, кто сломается первым. Видение – Района, идущая по тропинке вдоль обочины. «Это надорвало ее сердце».

Неизвестно почему, Кевин повернул в Ньюпорт, к полуострову Бальбоа. Он по-спринтерски гнал к концу тупика, последними усилиями доканывая себя и велосипед. Уперся в слепой конец дороги, сгорбился, как кошка, тормозя обоими колесами, освободил из застежки сведенную судорогой ногу, поставил на землю.

Канал – выход из гавани. С той и этой сторон – каменные стенки молов. Стройные пальмы шевелят зелеными макушками.

Кевин расстегнул второй ремешок, спешился и прислонил машину к бетонной стене. Ноги казались толщиной в три обхвата и еле шли. Грудь еще продолжала хватать воздух; когда Кевин несся на полной скорости, ветер высушивал пот, а теперь щеки и шею будто пожар охватил, и отовсюду – с бровей, кончика носа, с ушей – закапало. Все тело сотрясалось в такт с тяжелыми ударами сердца. Мир перед глазами тоже содрогался, подпрыгивая, и предметы под вечерним солнцем имели какое-то зернистое свечение, будто распираемые изнутри собственными красками. Конец тренировки. Слабая тошнота; Кевин переборол ее, и она прошла, превратившись в ощущение вроде истомы после соития, только более общее, более разлитое по телу и гнездящееся скорее в мышцах, чем в нервах; результат активной выработки эндорфина при мощном возбуждении – таким способом организм сам защищает себя от стресса, вырабатывая подобное опиуму вещество. В самом деле, Кевин чувствовал себя на удивление хорошо для человека, на долю которого впервые выпало сразу столько горя. Единственное, пожалуй, что мешало – это навалившаяся хмельная одурь. Вечерний бриз освежал немного, но этого было явно недостаточно, чтобы отрезветь.

Кевин побрел по песку, увязая с каждым шагом. Сводило икры. Он содрал с себя шорты и вошел в воду, восхитительно прохладную и прозрачную как стекло. Кевин окунулся в чудесную свежесть и поплыл на руках; ноги волочились как чужие, он ощущал яростную пульсацию крови в них. Немного понежился на мелководье, а потом, отталкиваясь от дна, ловил небольшую волну и на животе катился на ней, пока не выбрасывало на берег. Кевину даже попался девятый вал в миниатюре – эффект, когда набегающая волна складывается с обратной и становится заметно выше.

Кевин играл так, когда был ребенком, а Том, уже в то время казавшийся ему стариком, плыл позади. Какой-то пожилой лысый дядька кричал:

– Посторонись! Посторонись!..

Зеленые флажки, трепыхающиеся над спасательной вышкой; огромные камни мола. Что только они не делали, Том с Кевином! Повсюду, от Коронадо до Лассена, от Юмы до Эврики – нигде крабам не было от них спасения.

Замерзший и утомленный, Кевин сидел на сыром песке у самой кромки пены. Соленый ветер обвевал его, холодя кожу и мягко подергивая за спутанные кудри.

Вода стеклянно блестела в свете вечернего солнца. Кристаллический блеск – соль. Соленый ветер. Песок.

Кевин надел рубашку, оставив ее незастегнутой, бросил обувь поближе к велосипеду и пошел по молу, ощущая подошвами тепло нагретых камней. Они гуляли здесь много раз, и Кевин любил пугать Тома своими скачками с камня на камень. Он решил попробовать, что получится через двадцать лет, прыгнул и чувствительно ушиб пятку. Нет, такое можно делать только в детстве.

Настроение Кевина колебалось то вверх, то вниз; гнетущая подавленность вдруг сменялась приливом беспричинной эйфории.

До чего же Кевин любил деда! Какими они были друзьями! Только чувство любви поможет ему разобраться в том, что произошло. Он должен понять, что хорошо, а что плохо.

Кевин перепрыгнул широкий промежуток меж камнями и на этот раз приземлился удачно. Умение скакать по валунам возвращалось. Надо танцевать на них, заставляя себя делать шаг шире, чем обычно. Слегка напрягаться – так же, как и во всей жизни; вот так, и так, и так!