У кромки океана - Робинсон Ким Стэнли - Страница 46

Кевин «плыл». На время кожа стала корой его мозга; кожей он мыслил, и все мысли его были осязательными. Затем что-то произошло, видимо, они прекратили ласкать друг друга, и Кевин увидел свои пальцы, запутавшиеся в черных волосах Рамоны, и ковер, на котором она лежала головой. Это место на ковре было светло-коричневым, с вытертым ворсом.

Женщина прошептала что-то почти беззвучно и задвигалась под Кевином. «Это Рамона, – думал он. – Рамона Санчес». Душевный импульс, который давала мысль, возбуждал его даже сильнее, чем физическое удовольствие, растекающееся по жилам, а вместе две эти вещи были… Он никогда раньше не ощущал такого. Вот почему просто секс был настолько… Кевин потерял мысль. Путешествуя с Рамоной по ковру, он уперся головой в стену и глухо стукался ею при каждом движении. Рамона слабо вскрикивала, когда он входил в нее, и это побуждало двигаться еще быстрее. Вот она яростно заметалась под ним, по-тигриному вонзив зубы в плечо… Он сжимал подругу в объятиях, стуча головой о стенку – бум, бум, бум; приближался тот самый последний миг, последнее движение. Дыхание его участилось, и неистово, беззвучно он шептал, и весь его организм кричал в такт движениям: Рамона! Рамона! Рамона!

Кевин лежал в ее жарких объятиях, и пот высыхал на спине. Зарывшись лицом в благоухающие черные волосы, касаясь губами теплого, такого нестерпимо упругого уха, он повторял – то ли вслух, то ли мысленно: «Люблю. Люблю». Сила собственных переживаний потрясла Кевина. Всю жизнь, думал он, его счастье было не больше чем животным удовольствием, как у кошки, растянувшейся под солнцем. Плотничанье на крыше при ветерке в ясный день, забивание хорошего гвоздя хорошим молотком. Замах битой и четкий звук мяча, стукающегося об нее. Животные ощущения – чем они плохи сами по себе? Но сейчас в Кевине что-то изменилось, и, неспособный ясно выразить это «что-то», он все же чувствовал, что никогда не станет прежним. Да он и не хотел возвращаться назад; он попал в совершенно новый мир. Так думал Кевин, лежа на старом рыжем ковре рядом с любимой, упираясь головой в стенку.

– Пойдем на кровать, – прошептала Рамона.

Кевин сел и наблюдал, как она встает и направляется в ванную. Какое чудесное, крепкое тело!

Она вернулась, подняла Кевина и повела к кровати. Сбросила покрывало; они залезли в постель и накрылись простыней. Простая эта реальность, незамысловатая домашность наполнили Кевина новыми силами, и снова весь мир отступил куда-то, и наступила любовь, но теперь она не была всепоглощающей, оставляя место игре. Они прыгали на кровати, как на батуте, и накатывались друг на друга. Все внутри пело – вот он, самый радостный час!

Та их ночь на холмах была все же очень странной; Кевин даже не знал, как о ней думать. Может быть, виновата магия, проникшая лишь раз в его жизнь, влияние Марса; а вдобавок – текила Хэнка, да и сами полынно-шалфейные холмы, опьянявшие просто своим присутствием. Но сегодняшняя ночь – самая обычная, и постель Рамоны – тоже обыкновенная, с белыми простынями, на которых ее чудесное тело кажется темным, как патока, и таким же ароматным, сладким, и невозможно отлепиться… И все такое реальное – вот он и вот она, и она лежит рядом, одна стройная нога поверх его ног, другая спряталась под простыней. Действительность. Ночная реальность любви.

Дыхание Рамоны стало медленным.

– Помнишь Качельное дерево? – произнесла она сонным голосом.

– Да?

– Тот полет – сколько он длился?

– Я думаю, может быть, целый час. Она тихонько засмеялась.

– Целую ночь… Кажется, мы все успели сделать за это время, за один размах качелей. – Немного помолчав, добавила: – Я думала, мы разделись и… было все.

– Я тоже.

– Так удивительно… Такой долгий полет.

– С днем рождения, – шепотом сказал Кевин.

– Спасибо. Подарки были чудесны.

С этими словами Рамона провалилась в сон. Кевин рассматривал ее; глаза привыкли к темноте. Где-то далеко в доме хлопнула дверь, послышались голоса. Кто-то вернулся поздно. Затем все стихло.

Время шло; Кевин продолжал смотреть на любимую, впитывал ее глазами, лежа на боку и подперев голову рукою. Рамона спала на спине, слегка отвернув лицо, рот полуоткрыт. Как ребенок. Кевин прикрыл глаза, но понял, что спать не хочет. Он хотел глядеть на нее.

Вот уж у кого мощные плечи, думал Кевин. Есть с чего мячу лететь со скоростью пули. Забавно маленькая грудь. Все, что выдавалось наружу, – это темные соски. Кевин вспомнил, как она, смеясь, рассказывала, что Альфредо заглядывается на грудастых теток. Но все равно Рамона выглядела необыкновенно женственной. Ее грудь, пусть и маленькая, зато не отвлекает внимание от осиной талии, бедер, ягодиц… Ног. Рамона была сложена пропорционально, как… как Рамона.

Кевин совершенно не чувствовал себя усталым. Он даже хотел разбудить Рамону. С единственной целью. И чтобы потом она снова уснула, а он мог разглядывать ее. А потом еще раз… Неожиданно, видимо, из-за напряженной работы фабрик семени, сильная дрожь пробежала по всему его телу, даже кровать заходила ходуном. Кевин подумал, что сейчас Рамона проснется. Но нет, она отсутствовала.

Рука Кевина затекла, и он положил голову на подушку, по которой струились волосы Рамоны – черный шелк на белой наволочке. Наверное, он вздремнул; пошевелился и почувствовал ее тело рядом с собой, и снова смотрел и смотрел.

Бывало, по телевизору показывали разные любовные истории. «Я обожаю вас!..» «Я преклоняюсь перед вами!..» Кевин глядел в такие моменты на экран и удивлялся, до чего здесь все страсти преувеличены. «Обожж-жаю!..» А ведь, оказывается, телевизор не мог отобразить даже малую толику реальной силы страсти; бледная репродукция… И слова – какие серые, немощные слова!.. «Обожаю» – какая чушь! Просто слово, которым пытаются заменить слово «люблю» и которое ничего не объясняет. Но – само «люблю»?.. Он любил сестру, любил родителей, любил своих друзей. Нет, для того, что он испытал и понял сегодня, нужно другое слово. Без сомнения.

Комната посветлела. Близился рассвет. «Нет! – мысленно просил Кевин. – Не так скоро!»

В медленно рассеивающемся сумраке предметы обретали свои очертания, как бы просвечивая один на фоне другого – вот перед столом возник стул, а вот перед ним – горка его одежды. Словно весь мир сделан из дымчатого стекла.

При сероватом, немного таинственном освещении спящая Рамона казалась темным, чувственным, из глубины подсознания Кевина вырвавшимся мыслеобразом, постепенно обретающим плоть. Рамона заворочалась, что-то произнесла во сне. Кевин неотрывно смотрел на нее, пил ее всеми порами своей души; пил ее чудесную кожу, родинки на ее теле, запечатлевал в памяти плавные очертания фигуры. Птичий щебет.

День пришел. Зачем так скоро? Солнце вынырнуло из-за холмов, и маленькая комната-студия оказалась пронизана насквозь светом. Любимая зашевелилась, потянулась сладко, вздохнула и открыла глаза.

Прощай, ночь.

Они по очереди заскочили в туалет. Когда Кевин вышел, он увидел, что Рамона уже одета в шорты и тенниску.

– А душ? – спросил он.

Рамона отрицательно покачала головой:

– Иди, я пока приготовлю кофе.

Кевин включил душ, мечтая, чтобы рядом под струей теплой воды стояли они вместе. Почему бы и нет?

Потом он сидел на полу и следил за кофеваркой, а Рамона быстро прошла в ванную.

Что за черт, думал Кевин. Ведь он предлагал… Ну ладно, ерунда. Может, ей больше нравится быть наедине с душевой сеткой.

Рамона вышла, волосы зачесаны назад и заколоты гребнем, полотенце висит на шее. Оделась. Оба они сели на полу, там, где солнце начертило желтые теплые квадраты, и пили кофе, который, ворча, цедила в стеклянную емкость маленькая машинка.

Рамона спросила, что сегодня Кевин собирается делать. Он рассказал немного о вивисекции, которую учинил дому Оскара.

– Работа в самом разгаре. – Эти слова Кевин произнес не без самодовольства.