Грозный эмир - Шведов Сергей Владимирович - Страница 24

– Благородный Гвидо ранен, – сказал Этьену опечаленный Алдар. – Мы потеряли двадцать сержантов, да обретут их души место в раю, ибо пали они за благое дело.

Набег на харапутскую цитадель нельзя было назвать неудачным. Были освобождены граф Эдессы Жослен де Куртене, его ближайший родственник граф де Валери и десять благородных шевалье. К сожалению, короля Болдуина среди них не было. Более того, эта дерзкая вылазка почти наверняка должна была отразиться не самым лучшим образом на судьбе несчастного пленника, которого теперь будут стеречь с особым тщанием. Надо полагать, эмир Балак сделает все возможное, чтобы не выпустить из рук самую ценную свою добычу.

– Тем хуже для Балака, – бросил Ролан де Бове, проезжая мимо Этьена.

– В Антиохию, – махнул рукой всадник с властным и мрачным лицом, которого окружающие называли коннетаблем. Судя по всему, это был отец Владислава де Русильона. Странно, что благородная Эмилия называла этого человека с холодными синими глазами самым веселым и любезным шевалье во всем крестоносном войске. Немало, судя по всему, пришлось пережить благородному Глебу, чтобы улыбка навсегда исчезла с его сжатых в стальные полосы губ.

Эмир Балак в последнее время пребывал в прескверном настроении. Из Тира шли тревожные вести. Понс Триполийский при поддержке коннетабля иерусалимского королевства осадил город. Правитель Дамаска атабек Тугтекин уже дважды напоминал Балаку о данном когда-то обещании помочь городу Тиру людьми и оружием. Эмир Мардина готовил армию к походу, когда пришла весть о дерзком нападении на Харапут. Потеря такого числа пленников привела удачливого Балака в ярость. Которую он тут же сорвал на ни в чем не повинном визире аль-Кашабе. Несправедливость была столь очевидной, что даже Тимурташ счел своим долгом вступиться за опального шиита.

– Надеюсь, что хотя бы Болдуина тебе удалось сохранить, дорогой родственник? – прошипел в его сторону рассерженной гадюкой Балак.

– А почему хотя бы? – искренне удивился Тимурташ. – Из моей цитадели пока никто не пропадал.

Что, кстати говоря, было чистой правдой. Король Иерусалима, недавно переведенный в Халеб, находился под надежной охраной, практически исключающей всякую надежду на спасение. А за оплошавших нукеров Балака, проспавших атаку на Харапут, Тимурташ отвечать не собирался. О чем он громогласно заявил двоюродному брату. За минувший год сын Ильгази успел отрастить усы и обрести некоторую уверенность. Прежде безропотно внимавший двоюродному брату Тимурташ ныне осмеливался ему перечить. И хотя юный эмир Халеба был кругом прав, его поведение не понравилось Балаку. Еще менее ему понравились вести, пришедшие из крепости Манбиш, расположенной на границе с графством Антиохийским. Бек Сулейман, до сей поры исправно несший службу, громогласно заявил, что отныне не собирается подчиняться чужому эмиру, не имеющему никаких прав на славный город Халеб. Балак усмотрел в этом происки Тимурташа, но аль-Кашаб, вновь допущенный к уху повелителя, разуверил его в этом. По мнению халебского эмира, глупый Сулейман поддался на посулы ассасинов, которые кружили вокруг него не первый год, пытаясь перетянуть вечно пьяного бека на свою сторону.

– Я не могу выступить к Тиру, не повесив этого негодяя на крепостных воротах, – скрипнул зубами Балак.

– Пожалуй, – не стал спорить с рассерженным эмиром аль-Кашаб. – Дураки порой бывают опаснее врагов. Думаю, Сулейман запросит пощады, как только увидит твоих нукеров под стенами Манбиша. К тому же в крепости хватает разумных людей, которые не захотят рисковать головами из-за пьяной причуды бека.

– Значит, Тимурташ здесь ни при чем? – нахмурился Балак.

– Эмир увлечен франкской красавицей, невесть какими путями попавшей в его гарем. Эта страсть до того подействовала на Тимурташа, что он практически не покидает стен своего дворца.

– Тем лучше, – усмехнулся Балак. – Сын Ильгази никогда не отличался умом, но в последнее время у него прорезался голос. Впрочем, отчасти он был прав. Ты действительно не заслужил опалы, почтенный аль-Кашаб.

– Людям свойственно ошибаться, – склонился в поклоне визирь, – но воистину велик тот эмир, который умеет признавать свои ошибки.

Балак не собирался задерживаться у стен Манбиша. Да в этом не было особой необходимости. Как только пять тысяч сельджуков и мамелюков подошли к крепости, оттуда немедленно понеслись заверения в преданности. Бек Сулейман, устами своих посланцев, заверял грозного эмира, что его оклеветали завистники. Сам же он никогда бы не осмелился перечить величайшему воину исламского мира, надежде Востока, блистательному и великому Балаку.

– Сболтнул спьяну, – вздохнул аль-Кашаб, сопровождавший эмира в этом никому не нужном походе. – А теперь будет долго каяться и кланяться. Пообещай ему жизнь, почтенный Балак, и он откроет нам ворота.

Беку Сулейману было предписано покинуть крепость с непокрытой головой и веревкой на шее. Сначала Балак назначил ему двадцать ударов палкой по пяткам, потом, по просьбе аль-Кашаба, снизил количество ударов до десяти. В ответном послании Сулейман униженно благодарил великого эмира за проявленное великодушие и клятвенно заверял, что выйдет из ворот Манбиша, дабы припасть к копытам его коня. Большей чести, он, пьяница и невежа, конечно же, не заслуживает.

– Пусть будут копыта, – криво усмехнулся Балак, подъезжая к опущенному мосту в сопровождении пышной свиты.

Ворота крепости противно заскрипели, и, видимо, поэтому телохранители, окружающие эмира, не услышали протяжного свиста смерти. Эмир покачнулся в седле, удивленно посмотрел на оперение стрелы, торчавшей из его груди, и произнес хриплым голосом:

– Какой удар для мусульманского мира.

Балак умер раньше, чем растерявшиеся телохранители успели снять его с седла. Ворота крепости немедленно закрылись, а подъемный мост был поднят при полном попустительстве нукеров. Да что там тупые нукеры, когда даже беки, включая визиря аль-Кашаба, не смогли вымолвить ни слова, потрясенные чудовищным ударом, нанесенным исподтишка.

Эмир Тимурташ выразил печаль по поводу смерти двоюродного брата, но куда больше его огорчила пустая халебская казна, выпотрошенная Балаком. И хотя денарии ушли на дело угодное Аллаху, как его заверил аль-Кашаб, настроение юного эмира, которому совсем недавно исполнилось девятнадцать лет, это нисколько не улучшило. Тимурташ даже бросил в лицо визиря несколько грубых слов, чего за ним прежде не водилось. Матерью эмира была персиянка, научившая своего сына вежливому обхождению, не только с вышестоящими, но и с зависимыми людьми. Эмир был крайне расстроен своей несдержанностью, о чем и поведал Жозефине, пришедшей поддержать своего повелителя в трудный для него час. Тимурташ был человеком, изнеженным, капризным, но не жестоким. К новой своей наложнице он привязался не только телом, но и душой. Благо Жозефина была обольстительна и умна, а потому могла не только удовлетворить плотскую страсть юного эмира, но и дать ему ценный совет.

– Грубость не бывает лишней, эмир моей души, особенно когда имеешь дело с такими хитрыми и коварными людьми как аль-Кашаб, – утешила своего повелителя мудрая наложница. – Ему будет полезно, сразу же почувствовать твою властную руку.

– Я хотел сделать тебе подарок, – пожаловался Тимурташ.

– Ты главное сокровище моего сердца, эмир, – ласково улыбнулась Жозефина. – Никакое золото не заменит мне твоих ласк. И я счастлива, что в столь трудный для тебя час, ты вспомнил обо мне.

– Мне жаль Балака, – пожал плечами Тимурташ, – но долго скорбеть о нем я не собираюсь. В последнее время он вел себя недостойно и дошел в своей наглости до того, что обчистил мою казну. Я на его Мардин не покушался.

– Теперь город Мардин принадлежит тебе, эмир, – прошептала ему на ухо Жозефина. – Ты единственный законный наследник Балака и должен сделать все, чтобы прибрать его земли к рукам.

– Среди мардинских беков обязательно найдутся недовольные, – задумчиво проговорил Тимурташ. – А у меня нет денег даже на то, чтобы заплатить телохранителям.