Старец Горы - Шведов Сергей Владимирович - Страница 4

– Между нами, Андре, – продолжил Бернар разговор, прерванный появлением нового гостя, – эта женщина колдунья. Она так заштопала мне руку, что я даже не почувствовал боли.

– Можно подумать, шевалье, что ты живешь в окружении нечистой силы, – криво усмехнулся Картенель.

– Я же в хорошем смысле, – обиделся на старого приятеля Бернар.

Сен-Валье уже исполнилось двадцать пять лет, но прожитые годы если и оставили следы, то только на его теле. Во всяком случае, по мнению Картенеля, ума он точно не набрался. Это был все тот же пылкий, легкомысленный Бернар, от которого можно было ждать чего угодно, от подвига до гнусности. Обижаться на него не приходилось, его следовало либо принимать таким, как он есть, либо отвергать с порога. У этого красивого породистого малого хватало любовниц, но Картенель с большим трудом мог представить женщину, которая согласилась бы стать женой беспутного шевалье.

– Она влюблена в Венцелина фон Рюстова как кошка, но вы бы видели ее надменный взгляд! А ведь рус один из самых доблестных мужей среди крестоносцев.

– Я полагал, что благородный Венцелин саксонец, – задумчиво проговорил Водемон.

– Рус – можешь не сомневаться. Я собственными ушами слышал это от Алдара, а печенег знает его с детских лет.

– А о ком, собственно, идет речь? – полюбопытствовал Картенель.

– О благородной даме по имени Марьица, – охотно пояснил провансальцу лотарингец Водемон. – Более красивой женщины мне видеть еще не доводилось.

– Алдар мне сказал, что она правнучка византийского императора, вдова соперника Алексея Комнина в борьбе за трон и дочь герцога русов, едва ли не самого знатного и богатого в Северной стране. Одним словом – царская кровь.

Картенель скосил глаза на шевалье де Водемона, но тот хранил на лице полное равнодушие, словно судьба северной красавицы его нисколько не волновала. Благородный Андрэ внешне являл собой полную противоположность пылкому провансальцу Сен-Валье. Это был рослый широкоплечий блондин с серыми насмешливыми глазами. Картенель, давно и хорошо его знавший, не мог припомнить случая, чтобы Водемон потерял самообладание. Благородный Андре сохранял спокойствие и в битве, и в кругу друзей, и на глазах у сильных мира сего. Говорят, что Готфрид Бульонский не только уважал, но и побаивался этого во всех отношениях примечательного человека.

– Да что там Венцелин, – понизил голос почти до шепота Бернар, – к ней сватался сам император Генрих.

– Это тебе тоже печенег сказал? – улыбнулся Картенель.

– Нет, – покачал головой Сен-Валье. – Гундомар фон Майнц. Тогда он был еще в здравом уме и твердой памяти.

– А сейчас?

– После такого удара по голове трудно сохранить рассудительность, – развел руками Бернар.

И тут Картенеля осенило. Мысль пришла настолько неожиданно, что он едва не захлебнулся вином и с благодарностью принял помощь шевалье де Водемона, заботливо похлопавшего его по спине. А догадка, в общем-то, была простая до заурядности. Дело в том, что Готфрид Бульонский был вдов. Детей у него не было. Самое время задуматься о браке и продолжении рода. Возможно, сам герцог в силу занятости или по иным причинам не стремился к новому браку, но шевалье из его свиты не могли не понимать, что бездетность короля сулит в будущем большие проблемы его вассалам. Конечно, Готфрид мог посвататься даже к самой знатной из европейских невест и, скорее всего, не встретил бы отказа. Но такой брак неизбежно ставил бы его в зависимость от родственников жены, которые жадной толпой потянулись бы в новое королевство, обильно политое кровью крестоносцев. А вассалы Готфрида Бульонского, судя по всему, не горели желанием делиться землями и положением с нахлебниками из Европы. Брак с правнучкой византийского императора мог укрепить позиции Готфрида в Палестине, Ливии, Сирии, Киликии и прочих землях, некогда принадлежащих империи. А там можно было бы замахнуться и на Константинополь. Почему бы нет? Ведь и Алексей Комнин захватил власть силой, низложив своего предшественника.

Перед Картенелем встала дилемма: переметнуться на сторону Готфрида Бульонского или хранить верность своему сюзерену. Говоря по чести, Годемар не слишком верил в счастливую звезду Сен-Жилля. Граф Тулузский колебался там, где следовало действовать решительно, и проявлял ненужную торопливость в случаях, где требовались холодный расчет и терпение. Королем Иерусалима ему точно не быть – в этом Картенель был уверен. Годемар, правда, свел своего старого знакомца падре Арнульфа с Сен-Жиллем, но сильно сомневался, что из этого странного союза выйдет толк. Не крест нужен сейчас Иерусалиму, а меч, об этом он и сказал Андре де Водемону, когда благородные шевалье рука об руку покинули веселое заведение дядюшки Пьера.

– А разве граф Тулузский будет настаивать именно на этом? – спросил Водемон, для которого этот вопрос был почему-то важен.

– Я бедный человек, благородный Андре, – вздохнул Картенель. – По сути, мне некуда возвращаться. Здесь в чужих землях я хочу обрести свой дом.

– Наши желания совпадают, – холодно бросил Водемон.

– Надеюсь, все-таки не настолько, чтобы делить один замок на двоих.

Благородный Андре засмеялся, шутка Картенеля показалась ему забавной:

– У тебя будет свой замок, благородный Годемар, но только в том случае, если Готфрид Бульонский станет королем Иерусалима.

– Согласен, – склонил голову Картенель.

Избрание короля оказалось делом столь нелегким, что Роберт Фландрский, по простоте душевной ввязавшийся в процесс, уже не раз обругал себя последними словами за проявленную слабость. Герцог рвался домой, ибо обет, данный в приступе искреннего благочестия, он исполнил с блеском. Но будучи искренним поборником христианской веры, герцог Фландрский счел своим долгом сделать все от него зависящее, дабы не оставить Гроб Господень без церковного и мирского присмотра. Сам Роберт склонялся к мысли, что главой Иерусалима должен стать патриарх, но, к сожалению, подходящего человека, способного вести как церковные, так и мирские дела, среди клириков просто не было. Оставалось только положиться на волю божью да в который уже раз пожалеть о безвременной кончине папского легата Адемара де Пюи, грозного воителя и мудрого прелата. Однако герцог Нормандский и граф Тулузский почему-то полагали, что в лице капеллана Арнульфа де Роола Палестина обретет и духовного наставника и даровитого правителя. Герцог Фландрский к отцу Арнульфу относился без большого доверия. Смущал его холеный самодовольный вид будущего патриарха и дурные слухи, ходившие о нем среди крестоносцев. Однако благородный Роберт не мог вот так просто отмахнуться от мнения старых боевых товарищей, горой стоящих за капеллана.

Дабы придать торжественность церемонии избрания патриарха, а возможно и короля, собрание благородных мужей решили провести в мечети Аль-Акса, хоть и пострадавшей во время штурма, зато способной вместить в себя не только баронов и клириков, но и рыцарей, справедливо считавших, что подобные вопросы не должны решаться без их участия. Герцог Фландрский сделал все от него зависящее, чтобы очистить от завалов грандиозное сооружение, уже успевшее побывать иудейским храмом, христианской церковью и мусульманской мечетью. Лавки для рыцарей и баронов пришлось собирать со всего города, но к назначенному часу, к большому удовлетворению благородного Роберта, практически все было готово для приема гостей. Почти две тысячи грозных воителей и христианских пастырей собрались под сводами бывшей мечети, чтобы на долгие годы определить судьбу многострадальной Палестины. Взоры всех присутствующих были направлены на вождей похода и прежде всего, конечно, на Раймунда Тулузского, Готфрида Бульонского и Танкреда, поскольку именно эти трое претендовали на трон, который еще предстояло воздвигнуть и укрепить стараниями очень многих людей. Вожди похода торжественно прошествовали через огромный зал и разместились в креслах, лицом к присутствующим. Рядом расположились священнослужители числом не более десятка. Среди клириков лицом и осанкой выделялся Арнульф де Роол, коего, по слухам, прочили в патриархи. Бароны заняли широкие лавки в первых рядах, рыцари разместились за их спинами, готовые поддержать сюзеренов криком, а если понадобится, то и кулаками. Среди баронов, облаченных в блеклые суконные пелиссоны, подбитые облезшим беличьим мехом, выделялся благородный Глеб де Руси. Его пелиссон из лазоревого шелка был расшит серебряной нитью и украшен великолепными соболями, от вида которых у многих присутствующих перехватило дух. Во всяком случае, за себя шевалье де Картенель ручался. Благородному Годемару еще не доводилось видеть мехов столь высокого качества.