Многочисленные Катерины - Зайцев Н. - Страница 7

Линдси Ли Уэллс бодро шагала впереди (типичная читательница «Жизни знаменитостей», даже не разговаривала с ними), а Гассан плелся рядом с Колином и, как ни странно, тоже молчал.

Чтобы пресечь возможные разглагольствования друга о «хлюпиках», Колин решил перейти в наступление.

– Я уже говорил сегодня, что тебе нужно учиться в колледже? – сказал он с вопросительной интонацией.

Гассан закатил глаза:

– Ну да, да, знаю. Слушай, хватит об этом! Ты учился на «отлично», и погляди, что с тобой стало.

Ничего остроумного в голову не пришло.

– Тебе надо начать учебу в этом году. Не можешь же ты вечно откладывать. Не обязательно записываться прямо сейчас, крайний срок – пятнадцатого июля. (Колин справился об этом в Интернете.)

– Да, откладывать вечно я и правда не могу. Не хочу повторяться, но ты, наверное, не понял: я люблю тупо смотреть телик и толстеть. Это и есть дело моей жизни, Одинец. И знаешь, почему я люблю путешествия, чувак? Это тоже безделие, но под видом активности. И вообще, мой папа университетов не кончал, а у него денег куры не клюют.

«А зачем курам клевать деньги?» – машинально подумал Колин, но вслух сказал:

– Твой папа не сидит сложа руки. Он работает по сто часов в неделю.

– Ну да. Спасибо папе – благодаря ему мне не нужно ни работать, ни учиться.

Колин пожал плечами. Он не понимал друга. Зачем вообще жить, если хотя бы не попытаться сделать что-нибудь выдающееся? Как странно – верить в то, что Бог, он же Аллах, даровал тебе жизнь, и всю эту жизнь посвятить тому, чтобы пялиться в телевизор.

Потом Колин подумал о том, что он, рискнувший отправиться в путешествие, чтобы избавиться от мыслей о девятнадцатой Катерине, бросившей его, и сейчас шагающий по южному Теннесси, направляясь к могиле эрцгерцога, которого застрелили в Сараеве, вряд ли имеет право считать что-либо странным.

Он стал искать анаграмму для слов «что-либо странное» – от боли ноет… – и вдруг на самом деле взвыл от боли, споткнувшись о кротовую нору. Он даже не успел вытянуть руки, чтобы смягчить падение, – просто повалился вперед, будто ему выстрелили в спину.

Первыми о землю ударились его очки. Затем – лоб, и конечно, его тут же вспорол маленький острый камешек.

– Ой! – вскрикнул Колин.

– Черт! – бросился к нему Гассан.

Когда Колин открыл глаза, он увидел мутные силуэты Гассана и Линдси. От девочки сильно пахло фруктовыми духами. Колин вспомнил, как они называются, – «Curve». Однажды он подарил их Катерине XVII, но ей они не понравились[17].

– Кровь течет, да? – спросил Колин.

– Хлещет, как из поросенка, – сказала Линдси. – Не шевелись.

Она повернулась к Гассану и попросила:

– Дай футболку.

Но Гассан затряс головой. Наверное, из-за сисек, решил Колин.

– Надави вот сюда, – показала девочка на лоб Колина, но Гассан продолжал трясти головой.

Тогда Линдси сказала:

– Ну ладно. – И она сняла блузку.

Колин прищурился, но, кроме мутных пятен, все равно ничего не смог разглядеть.

– Думаю, с этим лучше повременить до второго свидания, – сказал он.

– Извращенец! – возмущенно фыркнула она, но по голосу Колин догадался, что она улыбается.

Девочка осторожно обтерла блузкой его лоб и щеку, надавила на ранку над правой бровью, а потом прикрикнула:

– А ну, перестань вертеть головой! Нам нужно удостовериться, что у тебя нет повреждения позвоночника или субдуральной гематомы. И то и другое маловероятно, но нужно быть осторожным, потому что ближайшая больница – в часе езды отсюда.

Колин закрыл глаза и постарался не морщиться, а Линдси давила на рану все сильней.

– Прижми блузку вот сюда. Я вернусь через восемь минут, – сказала она Гассану.

– Может, врача позовем? – предложил Гассан.

– Я фельдшер, – ответила Линдси и отвернулась.

– Вау, и сколько же тебе лет? – удивился Гассан.

– Семнадцать. Ну ладно, вру. Я только учусь на фельдшера. Восемь минут, честное слово.

Она убежала. Если быть точным, Колину нравился не запах ее духов. Ему нравился тот аромат, который витал в воздухе даже после того, как Линдси ушла. В английском нет подходящего слова, но Колин вспомнил, как это называется по-французски: sillage – след или шлейф, остающийся, когда запах уже исчез.

Гассан сел рядом с ним и осторожно надавил на рану:

– Прости, что не пожертвовал своим бельишком.

– Из-за сисек? – спросил Колин.

– Ну, знаешь, я предпочитаю сначала узнать девушку поближе, а потом уже сиськи показывать. А где твои очки?

– Когда Линдси сняла блузку, я и сам подумал об этом, – сказал Колин.

– Значит, ты ее не разглядел?

– Не разглядел. Увидел только, что у нее фиолетовый лифчик.

– Фиолетовый, угу, – кивнул Гассан, и Колин тут же вспомнил, как K. XIX склонилась над ним на кровати в фиолетовом лифчике в тот момент, когда сообщила о своем решении бросить его. Он подумал о Катерине XIV, которая носила черный лифчик и черное все остальное. О Катерине XII, первой из Катерин, носившей лифчик, и вообще обо всех Катеринах, чьи лифчики он видел (если не считать бретелек, о четырех, если считать – о семи).

Многие считали его мазохистом, которому нравится, когда его бросают. Но на самом деле это было не так. Он просто не мог предвидеть, куда заведут отношения, и теперь, лежа в траве с разбитой головой и не имея возможности как следует разглядеть, что его окружает, наконец осознал свою проблему: близорукость. Будущее было для него туманным, оставаясь при этом неизбежным.

– Нашел, – сказал Гассан и неуклюже попытался надеть очки на Колина.

Но надеть очки на чужую голову очень сложно, и Колин в итоге сам водрузил их на переносицу, радуясь обретенному зрению.

– Эврика! – тихо сказал он.

Катерина XIX: Конец конца

Она бросила его восьмого числа двенадцатого месяца, когда до годовщины их отношений оставалось всего-то двадцать два дня. В тот день они окончили школу – школы, правда, были разными, – и их родители, которые были старыми друзьями, заказали для них столик в ресторане. Больше всего Колину нравилось, что они должны были остаться наедине. Предвкушая это, он побрился и побрызгался дезодорантом «Ливень», который нравился Катерине, и она всегда прижималась к его груди, чтобы насладиться ароматом.

Ближе к вечеру Колин заехал за Катериной на Сатанинском катафалке, и они поехали на юг на Лейкшор-драйв; окна в машине были открыты, и было слышно, как волны озера Мичиган бьются о каменистый берег.

Колину всегда нравилась панорама Чикаго. Хотя он был атеистом, при виде четких силуэтов небоскребов, первых в Америке, он испытывал то, что по латыни называется mysterium tremendum et fascinans – мистерией благоговейного страха и восхищения, от которой что-то переворачивалось в животе.

В деловом центре города им пришлось потратить десять минут на поиски паркомата, и в конце концов Колин, к неудовольствию Катерины, заплатил восемнадцать долларов за место в подземном гараже.

– Могли бы и на улице припарковаться, – сказала она, вызывая лифт.

– Ну, деньги у меня есть. Мы и так задержались.

– Зачем тратить деньги зря?

– Раз так, хочу сразу предупредить: я собираюсь потратить пятьдесят долларов на суши, – ответил он. – То есть потратиться на тебя.

Дверцы лифта открылись. Колин вошел вслед за Катериной, прислонился к деревянной стенке и раздраженно вздохнул. Они почти не разговаривали до тех пор, пока не вошли в ресторан. Заказанный родителями столик был около туалета.

– За окончание школы и прекрасный ужин, – сказала Катерина, поднимая стакан кока-колы.

– За конец привычной жизни, – ответил Колин, и они чокнулись.

– Боже, Колин, это же не конец света!

– Именно. Это конец света, – мрачно заявил он.

– Похоже, ты боишься, что не станешь самым умным студентом Северо-Западного университета? – Катерина вздохнула, и он внезапно ощутил острую боль в животе.