Продайте мне хоть что-нибудь - Рудина Татьяна Рудольфовна - Страница 11

Папины туфли

Когда мне было лет десять, мама заболела. Я знала, что мама заболела и лечится в санатории, пока мне моя подруга не сказала:

– А твоя мать в сумасшедшем доме.

Я всегда знала, что она редкая гадина, эта моя подруга, поэтому просто засмеялась.

– А ты что, не знала???

– Она в санатории!

– Ага, в санатории!

– Зачем ты придумала эту гадость?

– Я не придумала – все говорят. Вон бабу Лиду спроси.

Баба Лида – это наша дворничиха. Она всегда про всех все знала точно.

– В сумасшедшем доме! В сумасшедшем доме! Ха-ха-ха-ха-ха.

Я пришла домой белая от гнева и ужаса! Какой поклеп! Моя прекрасная, веселая мама в этом страшном, страшном доме.

– Бабушка, мне Маринка сейчас сказала, что мама в сумасшедшем доме!

Бабушка ничего не ответила и отвернулась. Она не умела, совсем не умела врать.

– Так значит, это правда?

– Она в санаторном отделении, ты же была у нее. Разве это похоже на сумасшедший дом?

Я действительно была у нее. И это совсем не было похоже на сумасшедший дом.

Если б вы знали, что ждало моего отца, когда он пришел домой! Я помню только белую пелену перед моими глазами и как я кричу одно и то же:

Это ты туда ее упек!

Это ты туда ее упек!

Это ты ее туда упек!

И после этого мы перестали с ним разговаривать. Совсем. Ни слова. Я не могла его простить. Я знала, что он виноват. И все.

Мама лежала долго. Несколько месяцев.

Я все молчала. Бабушка говорила мне:

– Я тебя прошу, помирись с отцом, он так переживает.

Я молчала. Тетка говорила мне:

– Я тебя очень прошу, помирись с папой, мама тоже из-за этого переживает. Ты же не хочешь, чтобы мама переживала?

Я не хотела, чтобы мама переживала. Я попросила отвезти меня к ней. Мама сказала:

– Доченька, я тебя очень прошу, помирись с папой.

– Я никогда не попрошу у него прощения!

– Не надо ничего просить, просто заговори с ним, прошу! Ради меня.

– И, как это ни было мне тяжело, я ему что-то сказала. Ей-богу, не помню, что именно. Какую-то ерунду.

И он заплакал от счастья.

На следующий день он повел меня в магазин покупать мне туфли. Мои совсем продрались. Он ничего в этом не понимал – этим всегда занималась мама, но ее не было рядом. Мы пришли в универмаг, где стояли ряды каких-то ужасных страшных туфель. Папа совсем растерялся. Я тоже. Я не хотела ни одни из них.

И вдруг в сторонке я увидела очень симпатичные коричневые туфли.

– Вот эти, – сказала я.

– Они одни, – сказала продавщица.

– Это как раз мой размер.

– Но они с браком, посмотрите, они разные, поэтому и остались, – уже презрительно сказала продавщица.

Они были действительно совершенно разные, если чуть повнимательней на них поглядеть, но мне было все равно. Мне покупал их папа, ему было важно мне их купить, а мне было важно, что он со мной, что мы вместе, что мы семья. Вернее, это нам обоим было важно, я уверена. Я очень долго носила эти разные туфли. Эти туфли – первые, которые я помню.

И они самые для меня дорогие, хоть и разные.

Школьная форма

– Школьная форма. 10 лет жизни в коричневом платье с черным фартуком.

– У нас был синий костюм.

– Нам не надо было носить форму.

– Я ее ненавидела.

– Я ее ненавидела.

– Я ненавидела школу.

– Рукава длиной три четверти.

– Белые разводы под мышками.

– Учителя вечно говорили:

– В чем ты опять пришла?

– Учителя вечно говорили:

– Почему у тебя опять нет галстука?

– Учителя вечно говорили:

– Почему у тебя такая короткая юбка?

– Мама говорила:

– Коричневое с черным – это прекрасное сочетание!

– Мама говорила:

– Синий костюм – это очень стильно!

– Мама говорила:

– Да ходи уже в чем хочешь! Что тебе неймется?

– А я просто ненавидела школу.

– Я ненавидела форму.

– Я себя ненавидела.

Вера. Рейтузы

...

Однажды я открыла почтовый ящик. Там лежал конверт. Простой конверт, только очень толстый. Без адреса. Я вбежала в квартиру и протянула его бабушке. Бабушка неуверенно открыла его, и тут мы все замерли. Конверт был набит деньгами. Крупными купюрами. Там было очень много денег.

И бабушка, и Натуся, и я – все словно остолбенели и долго молча смотрели на него. Никакой радости мы не чувствовали. Было почему-то очень страшно. Мы еще долго стояли не шелохнувшись, пока бабушка не приняла решение:

– Это трогать нельзя. Ни в коем случае. Надо спрятать.

И мы забыли про эти деньги. Надолго.

Однажды в дверь раздался звонок. На пороге стоял очень странный человек. Типичный чудик в очках с огромными линзами, он был практически слепой. Какое-то несуразное пальто, стоявшее колом, короткие брюки и ботинки на толстенной подошве.

– Здравствуйте, Вера Николаевна.

Так странно выговаривал все. Не Николавна, а именно НИКОЛАЕВНА!

– Здравствуйте…

– А это, надо понимать, Наталья Николаевна? (точно так же выговаривая)

Нас в жизни никто не называл по отчеству. Мы стояли и смотрели на него.

– Может быть, вы разрешите войти?

– Проходите.

– Вера Николаевна, Наталья Николаевна. Сейчас холодно, может быть, вас не затруднит взять вот это.

И он протянул какой-то сверток.

– Я коллега вашей матушки Софьи Александровны. Если это не будет для вас обузой, может, я могу заходить к вам изредка?

– Не будет обузой.

– Тогда разрешите откланяться.

И он ушел. Мы развернули сверток. Там лежало две пары рейтуз с начесом, таких ужасных – длиной по колено. Одни были голубые, другие – желтые.

Мы ни разу их не надели.

Но этот странный человек оказался главным конструктором на секретном заводе, где работала моя мама. Я не думаю, что между ними могло что-то быть, уж очень он был странный, но, видимо, он любил нашу маму, потому что долгие годы помогал нам деньгами. И немалыми.

Это он настоял, чтобы я пошла по маминым стопам, и после восьмого класса я поступила в авиационный техникум, чтобы затем идти в МАИ. Техникум я закончила и пошла поступать в театральный институт. Я решила стать актрисой.

– Может, ты передумаешь?

– Ты же так хорошо училась!

– Это не профессия!

– Опомнись, потом хуже будет!

– Намалюют рожу и корчат из себя! Корчат!

– Кривляться-то все умеют!

– За что им деньги-то платят?

– Да они все проститутки!– И алкоголики.

Бабушки

Вера. Сатин-либертин

...

Моя бабушка говорила: «А у меня было платье из сатина-либертина».

Вряд ли она знала значение слова liberty – свобода. Просто ткань такая действительно есть, и была еще в 20-е годы, когда она его купила за страшные деньги.

Она была красавица, моя бабка, дворянских кровей, что она всячески скрывала, естественно. Купила она его на свадьбу с моим дедом. Любила его безумно. Он был красавец тоже и пользовался своей красотой – изменял ей по-черному. Она это знала, но все терпела. Закрывала глаза, как будто не видела. Умная была. Но дед совсем потом в разнос пошел и все-таки ушел от нее к какой-то новой пассии. Хотя уже маму они родили. Они развелись.

Когда началась война, дед ушел в ополчение воевать, потому что непризывной уже был по возрасту. В сорок третьем его ранило, и он попал в госпиталь. Там, лежа на койке, что-то сказал про то, что немцы оснащены лучше, чем наша армия, и его, не долечив, сразу же отправили на зону. За антисоветскую пропаганду.