Записки майора Томпсона. Некий господин Бло - Данинос Пьер - Страница 7

— А пока что, будьте любезны, ваши билеты!

Пассажиры нехотя, что-то бурча, подчинились. Как только за контролером закрылась дверь, дама с собачкой прошипела из-под вуалетки:

— Какая дерзость! До войны не было ничего подобного. И главное — они все таковы.

— Если еще не хуже!

— Одна шайка!..

Немного погодя, выйдя в коридор подышать свежим воздухом, я услышал, как контролер говорил своему товарищу, принимавшему у него смену:

— Не знаю, что с ними сегодня, компостером их не возьмешь… Не очень-то доверяйся им!

Контролеры не доверяют пассажирам. Пассажиры не доверяют контролерам. Кто же в этом французском поезде, в этом поезде недоверия, самый недоверчивый?

Я продолжал об этом думать, даже когда мы приехали в пункт нашего следования.

Нужно ли говорить, что и в гостинице мсье Топен выказывал ко всему недоверие, что он попробовал, мягкая ли кровать, пощупал простыни и даже приложил ухо к шкафу. Вряд ли такая недоверчивость свойственна только ему. Миллионы других французов также не доверяют хозяевам гостиниц, счетам в ресторанах, устрицам, женщинам, которые обводят их вокруг пальца, военным, которые приказывают им идти вперед, политиканам, которые тянут их назад, антимилитаристам, которые готовы продать Францию кому угодно, учителям, которые забивают всякой ерундой головы их детей, своим врагам и своим друзьям и в глубине души — даже самим себе.

Глава III

Царство раздробленности

В учебниках географии и в различных справочниках говорится: «Великобритания насчитывает 49 миллионов жителей», или «Общее число населения США составляет 160 миллионов».

О Франции правильнее было бы сказать: «Страна делится на 43 миллиона французов».

Франция — единственная страна в мире, где, прибавляя к десяти гражданам десять других, вы производите не сложение, а деление на 20. Конечно, не я, майор британских вооруженных сил, а только Фрейд был бы в состоянии объяснить, почему эти цареубийцы, вечно раздираемые противоречиями, грезят о Букингэмском дворце и национальном единстве — этой недостижимой химере, которая из месяца в месяц представляется измученным распрями французам как некая панацея, лишь одна способная залечить их раны. Но нужна по меньшей мере война, чтобы французы обратились наконец к этому средству, именуемому тогда «священным единением». Тогда вся Франция представляет собой полтораста дивизий, на что, честно говоря, нам сетовать не приходится, поскольку, не имея возможности вступить в бой друг с другом, эти дивизии сражаются против нашего общего врага, что позволяет нам, следуя национальным традициям, еще немного wait (повременить) и получше see (осмотреться)…

Но не успеет воцариться мир, как Франция тут же бросается в новые битвы. Под сенью фронтонов, провозглашающих Равенство и Братство, французы на свободе предаются одному из своих самых излюбленных видов спорта, пожалуй столь же популярному, как и велосипедные гонки: классовой борьбе. Я не стану отбивать хлеб у социологов — пусть они изучают, как развивался этот спорт на протяжении веков, как менялись его правила и направления. Но одно все же меня поражает.

Американский пешеход при виде миллиардера в роскошном «кадиллаке» втайне мечтает о том дне, когда он тоже сможет сесть за руль собственного «кадиллака».

Французский пешеход при виде миллиардера в роскошном «кадиллаке» втайне мечтает о том дне, когда он сможет выбросить миллиардера из автомобиля и тот будет ходить пешком, «как все»[25][26].

Я не берусь перечислять все группировки, на которые подразделяются французы. Замечу только: если в одно прекрасное утро какой-нибудь француз просыпается в Пор-де-Бук убежденным нюдистом, можно не сомневаться, что где-то в Мало-ле-Бен другой француз встанет в это утро антинюдистом. Казалось, можно было бы ограничиться подобным антагонизмом. Не тут-то было. Нюдист создает общество, которое избирает почетного президента (его самого) и вице-президента. Вице-президент, поссорившись с президентом, образует Комитет неонюдистов, более левого направления. Со своей стороны антинюдист, возглавив почетное жюри… и т. д…

Этот процесс типичен в одинаковой мере как для политики, так и для лыжного спорта. Недавно в моду вошли короткие лыжи. Незамедлительно вся стоящая на лыжах Франция разделилась на сторонников и противников коротких лыж. В каждом французе дремлет это «против», которое мгновенно пробуждается, стоит только появиться какому-нибудь «за». Именно этим объясняется уму непостижимое обилие французских политических группировок.

И разве под силу нормально устроенному англичанину, то ость способному только отличить лейбориста от консерватора, уловить те нюансы, которые отделяют «левых республиканцев» от «республиканцев левого направления» или депутата «Республиканского союза социального действия» и депутата «Республиканского и социального действия». Действительно, я этого не могу[27].

Не в силах рассмотреть все сто тысяч принципов, по которым делятся французы (впрочем, известно, что французы испытывают подлинный ужас перед ненужными сложностями), я остановлюсь лишь на том, по которому вся современная Франция делится на два лагеря: чиновников, считающих, что их ни во что не ставят и обращаются с ними свысока, и нечиновников, убежденных, что все зло исходит именно от чиновников.

Таким образом, ежедневно, кроме воскресенья — дня перемирия (впрочем, сами французы признают, что они в этот день безумно скучают), сорок два миллиона граждан Франции ополчаются против сорок третьего миллиона.

На первый взгляд казалось бы, что численное превосходство одной из сторон должно было бы определить ее победу. Но во Франции никогда нельзя судить о вещах по первому впечатлению. Вы то и дело открываете для себя новые тайны и в конце концов начинаете постигать, почему эти люди так непостижимы.

Француз, проникший в комиссариат полиции, в кассу социального страхования или в мэрию, напоминает мне лучника, готового отправиться на Столетнюю войну. Вооружившись дурным настроением и изрядной долей сарказма, он наперед уверен в том, что ему ничего не добиться, что его будут гонять из комнаты № 223, находящейся где-то на антресолях, к окошечку Б на четвертом этаже, с четвертого этажа в комиссариат полиции, из комиссариата в префектуру до тех пор, пока он не выяснит, что по новому положению данное удостоверение ему не нужно, что теперь требуется другое, в сущности ничем не отличающееся от прежнего, но для получения которого нужно выполнить еще новые формальности.

Идущий на приступ француз, которого на бюрократическом языке, словно затем, чтобы заранее испортить настроение, называют «просителем», обыкновенно наталкивается на чиновника, облаченного в вылинявший халат или потертый костюм, который он «донашивает» на службе.

О стену его равнодушия («И не таких видали… Вы у меня не один!.. Не я устанавливаю правила…») одна за другой затупляются стрелы даже самых воинственных нападающих, а именно — тех, у кого больше всего орденских ленточек («Вы еще за это поплатитесь, мой друг… У меня рука в вашем министерстве!»). При этом господин, обладающий высокими связями, вытаскивает из своего бумажника какую-то книжечку, перечеркнутую красной полосой, и, хотя никто не успевает ее разглядеть, она производит явное впечатление на окружающих. И кажется, что рука, на которую только что ссылался этот господин, протянувшись над головой чиновника, пробивает преграды, пересекает Сену и оказывается прямо в кабинете министра, который тут же увольняет виновного.

Но, укрывшись за своим окошечком, чиновник сохраняет невозмутимое спокойствие. У него по сравнению с осаждающим то же преимущество, что у людей, с комфортом устроившихся на террасе кафе, перед проходящими мимо. К тому же у него еще и территориальное превосходство. Он тем более чувствует себя как дома, что под рукой у него всегда маленькая коробочка или корзиночка (чаще всего у женщин), в которых они держат кое-какие личные вещи: ножницы, вязанье, домашнее печенье, леденцы, иногда даже мелкую марку, которой недоставало и которую они по рассеянности искали там, где ей полагалось бы быть.