Порочная невинность - Робертс Нора - Страница 72

– Отчего же? Я не возражала бы сейчас услышать хорошую шутку.

Такер уткнулся лбом ей в волосы. Что же это такое? Неужели он не в состоянии придумать или вспомнить ничего забавного? Он мог сейчас думать только о том, что беспокоит и мучит ее.

– Поговори со мной, Кэролайн, расскажи мне все. Она нервно передернула плечами.

– Но мне нечего сказать.

Взглянув в окно, Такер увидел, как они двое отражаются в темном стекле. Кэролайн наверняка тоже видела это отражение, но знала ли она, как оно хрупко, как легко его можно уничтожить?

– Когда несколько минут назад ты сошла вниз, я все еще ощущал тебя, ты как будто лежала рядом – такая мягкая и доступная. А сейчас ты словно железная проволока, завязанная узлом, и мне это не нравится.

– Но к тебе это не имеет отношения.

Такер так стремительно развернул ее к себе, что она удивленно расширила глаза. В голосе его зазвучали скрытое раздражение и даже угроза.

– Ты желаешь использовать меня только для секса, а до остального мне и дела быть не должно? Если так, то говори прямо. Если то, что сейчас было между нами наверху, просто возня на жарких простынях, – так и скажи, и я ничего от тебя больше требовать не буду. Но знай, что для меня этого недостаточно. – Он легонько встряхнул ее, словно хотел разрушить вновь возникшую между ними преграду. – Проклятие, никогда еще у меня не было такого, как сейчас!

– Не дави на меня! – Сверкнув глазами, она уперлась руками ему в грудь. – Всю свою жизнь я терпела постоянное давление посторонних. И я больше так не могу. Я с этим покончила.

– Но со мной ты еще не покончила. И если думаешь, что можешь просто несколько раз трахнуться со мной, а потом выставить меня прочь, то ошибаешься. Я человек привязчивый. – И в доказательство своей правоты он поцеловал ее крепким собственническим поцелуем. – И лучше нам обоим начать к этому привыкать.

– Но я вовсе не собираюсь привыкать к чему-либо. Я могу согласиться, могу отказать или же… – Она внезапно замолчала и закрыла глаза. – Ну что же я с тобой-то ссорюсь? Ведь ты не виноват. – Глубоко вздохнув, она высвободилась из его рук. – Это не из-за тебя, Такер. Прости, я больше не буду кричать на тебя. Тем более что это ничему не поможет.

– Но я ничего не имею против, если ты немного и покричишь, – при условии, что тебе от этого полегчает.

Она улыбнулась и рассеянно потерла висок.

– Наверное, одна чудодейственная таблетка доктора Паламо – лучший выход из этого состояния.

– Нет, давай лучше попробуем что-нибудь другое. – Он схватил ее за руку и подвел к стулу. – Садись, а я налью нам по стаканчику того вина, которое недавно привез. А потом ты мне расскажешь, почему тебя так взбудоражил этот телефонный звонок.

– Взбудоражил? – Она закрыла глаза и откинулась на спинку стула. – Моя мать сказала бы иначе – «взволновал». Но мне больше нравится твое определение. – Она открыла глаза и постаралась снова улыбнуться ему. – Я действительно была несколько взбудоражена в последнее время… Мне позвонила моя мать.

– Это я понял. – Такер вытащил пробку из бутылки и разлил вино. – И что же? Она «взволнована» тем, что случилось вчера?

– Ну конечно. Особенно если учесть, что это была главная тема разговора на званом обеде, на который ее пригласили. Мы, янки, тоже любим сплетничать, хотя общество, в котором вращается моя мать, предпочитает это называть «поддерживанием контактов». Но она особенно расстроилась из-за того, что пресса пошла по следу здешних событий. И она опасается, что публика может не захотеть слушать моцартовский скрипичный концерт № 5 в исполнении женщины, которая совсем недавно кого-то застрелила.

Она взяла стакан, протянутый Такером, и отпила глоток.

– Она могла бы побеспокоиться и о тебе…

– Могла бы, но это – в последнюю очередь. Нет, ты не думай, она меня очень любит, но по-своему. Мама всегда хотела для меня самого лучшего – точнее, того, что она считала лучшим. И всю свою жизнь я старалась удовлетворять это желание. Но однажды я взглянула на себя в зеркало и поняла, что больше так продолжаться не может…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Такер сел рядом с ней. Обняв ладонями стакан, Кэролайн огляделась вокруг. Простучал старый холодильник и снова перешел на обычное покряхтывание. За окном мелодично накрапывал дождь. На столе дрожал отсвет керосиновой лампы, и в полутьме было почти незаметно, что линолеум давно вытерся, а занавески выцвели.

– Мне нравится этот дом, – пробормотала Кэролайн. – Несмотря ни на что, я чувствую себя здесь хорошо. И знаешь, у меня вдруг появилась потребность стать частью чего-то. Я поняла, что мне нужны простота и постоянство.

– Но незачем говорить это таким извиняющимся тоном. Кэролайн нахмурилась. Неужели он все еще присутствует, этот извиняющийся тон, который она усвоила для себя уже давно?

– Это у меня получается автоматически. Во всяком случае, я стараюсь от него отделаться. Но видишь ли, мама никогда бы не поняла того, о чем я тебе сейчас говорю и что я чувствую.

– Таким образом, проблема заключается в следующем: или ты ублажаешь ее, или себя.

– Ты совершенно прав. Но мне трудно, потому что мое «самоублажение» очень отдаляет ее от меня. Просто совсем. А ведь моя мама выросла в этом доме, Такер, но она этого стыдится. Она стыдится того, что ее отец разводил хлопок, иначе ему не на что было бы жить, и что ее мать сама закручивала домашние консервы и варенье. Она стыдится своих корней, стыдится двух людей, которые дали ей жизнь и не жалели трудов, чтобы эта жизнь была приятной и легкой!

– Ну, это ее проблема, а не твоя.

– Но именно из-за того, что она всегда стыдилась своего прошлого, я оказалась здесь. Мама не дала мне возможности как следует узнать моих бабушку и дедушку. А ведь они во всем себя урезали, чтобы дать ей шанс поступить в Филадельфийский колледж. Но это все я узнала не от нее, – прибавила Кэролайн с горьким сожалением. – Мне это рассказала Хэппи Фуллер. Моя бабушка вынуждена была брать стирку на дом, обшивать соседей – и все для того, чтобы оплатить ее учебу в университете. Правда, бабушке не пришлось заниматься этим слишком долго: в первый же семестр мама встретилась с моим будущим отцом. Уэверли были старой известной семьей в Филадельфии с прочным, установившимся положением. Наверное, маме было трудно войти в этот круг. Но, насколько я помню, она была большей снобкой, чем все Уэверли, вместе взятые, хотя у них был дом в лучшей части города, они заказывали одежду у лучших кутюрье и отдыхали, как положено, на лучших курортах и в строго положенное время года.

– Многие переигрывают, когда им надо что-то доказать.

– О да. А ей надо было доказать многое. И вскоре она произвела на свет ребенка, который должен был ей помочь утвердиться. У меня была няня, имевшая дело с прозаическими сторонами воспитания, а мама заботилась только о моем внешнем виде, моем поведении и манерах. Обычно она посылала за мной, и я приходила в ее гостиную. Там всегда пахло оранжерейными розами и духами «Шанель». И она очень терпеливо наставляла меня, что должна делать и чем должна быть представительница семейства Уэверли.

Такер коснулся ее волос.

– И что же ожидалось от Уэверли?

– Совершенства во всем!

– Да, это задачка… Будучи Лонгстритом, мой папаша ожидал от меня только одного – чтобы я «был мужчиной». Но довольно скоро наши представления о том, что такое настоящий мужчина, несколько разошлись. И, уж конечно, нам было не до гостиной. Он предпочитал учить меня уму-разуму в дровяном сарае.

– Нет, моя мама ни разу не подняла на меня руку: просто повода не было. Кстати, это она решила насчет скрипки – ей казалось, что это очень изысканно. Надо сказать, скрипку я сразу полюбила и до сих пор благодарна ей, – вздохнула Кэролайн. – Но потом оказалось, что маме нужна не просто хорошая игра. Я непременно должна была стать лучше всех! К счастью, у меня оказались способности. Меня даже называли вундеркиндом, и в десять лет я уже морщилась, когда слышала это слово. Мама сама выбирала, что исполнять, выбирала учителей и концертные платья. И точно так же она подбирала мне друзей… Затем я начала разъезжать с концертами – сначала лишь время от времени, потому что была еще мала. Но к шестнадцати годам мой путь был определен, и следующие двенадцать лет я следовала только по нему.