Белая сорока - Лускач Рудольф Рудольфович - Страница 11

Что собираетесь делать с собакой? — обратился ко мне Преворов.

Пока оставлю у себя. Думаю, что с моим сеттером Нордом она подружится, а тем временем буду искать хозяина. Ведь это чистокровная лайка, она должна быть зарегистрирована в обществе охотников.

Мы пожелали друг другу всего доброго, уложили своих зайцев в такси, и все разъехались по домам.

2

Дома мой четвероногий друг вызвал некоторое смятение. Супруга косилась на собаку, но было видно, что она ей понравилась, хотя в глазах жены я читал: не хватит ли таскать домой этих зверей?

Пришлось объяснить, что лайка спасла мне жизнь и что она, пока хозяин не объявится, будет под одной крышей со всем домашним зверинцем.

Сеттер Норд вначале оскалил зубы, но я ему весьма выразительно дал понять, как он должен относиться к моему, а следовательно, и к своему четвероногому другу. Остальное зверье — сибирский кот Мурка, который весил шесть с половиной килограммов, шалунья-белка Катька и совсем ручной глухарь Петька — также не проявило хотя бы элементарной вежливости но отношению к гостю. Но постепенно все привыкли друг к другу, и, таким образом, пес, который прошел медицинский осмотр и которого я временно назвал Дружком, остался жить у нас.

Служебные дела быстро оттеснили на второй план воспоминания об удивительных событиях на охоте, однако письмо лесничего Богданова снова к ним вернуло.

Как следовало из этого письма, отец сообщил Богданову, что для берданки ему был нужен патрон двенадцатого калибра, а у него был только шестнадцатого. Охотно помог ему Блохин, у которого, по его словам, случайно оказался такой патрон. Затем Демидыч, которого отец по пути встретил на дворе и которому пожаловался, что у него нет подходящего патрона, заскочил в свою комнату и принес ему еще три — двенадцатого калибра. Отец не может определенно сказать, каким именно он зарядил берданку, но предполагает, что первым, тем, который дал Блохин. Само собой разумеется, что Богданов строго допросил Блохина. Тот утверждал, что, дескать, он, как и большинство охотников, патроны набивает сам. Затем привел лесничего на место, где его отец стрелял в белую сороку, и они вместе рылись в снегу. Блохин высказал предположение, что гильза после выстрела, очевидно, вместе с затвором вылетела из ружья и должна была где-то здесь валяться. И, действительно, неподалеку в затоптанном снегу гильза нашлась. Судя по всему, в патроне был черный порох, который вполне годится и для старой берданки.

Таким образом, догадка отца, писал лесничий, разумеется, весьма осторожная, о том, что патрон был заграничного производства, оказалась ошибочной. Его сбил с толку необычный цвет картонной гильзы — ярко-красный. Блохин объяснил, что он ставил новые капсюли на стреляные патроны, собранные в прошлом году в Ленинграде во время соревнований по стрельбе. В соревнованиях участвовали разные стрелки — и финские, и шведские, разумеется, со своими патронами.

Демидыч, в свою очередь, сказал, что он свои патроны раздобывает у заезжих охотников, но никак не может вспомнить, какие именно дал отцу. Единственно, что знает: патроны были двенадцатого калибра.

Следовательно, говорилось в конце письма, предположение, что во всем виноват патрон, ни на чем не основано.

Расхаживая по комнате с письмом в руке, я размышлял о том, что же мне делать. У меня не было времени снова поехать в далекий охотничий домик в западной части Ленинградской области, около эстонской границы. Разве что позвать Богданова в Ленинград, отдать найденный мною патрон «Роттвейл» и все ему объяснить? Теперь я уже клял себя за то, что умолчал о находке вместо того, чтобы обратить на нее внимание прямо на месте. Чем мне объяснить свое молчание?

Размышления прервал телефонный звонок. Вероятно, кто-нибудь из друзей, решил я с облегчением. Но голос в телефонной трубке был малознакомым. Поприветствовав меня по-немецки, тот, кто звонил, представился доктором химии Хельмигом и спросил: будет ли послезавтра, в пятницу, заседание секции иностранных специалистов Ленинградского профсовета. Надо сказать, что я был председателем секции; на ее заседаниях иностранные специалисты вносили свои предложения, указывали на недостатки технологии в различных областях производства и активно участвовали в решении актуальных технических проблем.

Доктора Хельмига я знал весьма поверхностно, в жизни секции он участвовал мало и появлялся там лишь изредка. Я сказал, что заседание в пятницу состоится. Потом сел за стол и написал лесничему, что его письмо меня очень растревожило и что у меня другой взгляд на события, о которых идет речь. Я попросил его никому не рассказывать о моем письме и при первой возможности навестить меня в Ленинграде.

Заседание секции в пятницу было плодотворным. Но доктор Хельмиг, как и обычно, больше слушал, чем вступал в дискуссию. Лишь после заседания он словно ожил и с усмешкой обратился ко мне:

— Рассказывают, что вы, господин инженер, заядлый охотник и ходите даже на медведей и волков?

— Вы неплохо информированы, я, действительно, предан охоте, — ответил я. — Вас интересуют только медведи?

— Что вы! Какое там… — доктор сделал вид, что испугался. — Так высоко я не летаю. Моего охотничьего умения хватает лишь на зайцев, да иногда еще могу продырявить шкуру лисицы. Только и всего. Впрочем… — добавил он через мгновение, — попадались и тетерева, но до диких уток так и не добрался. А больше всего люблю зайцев. Я, знаете, гастроном и прирожденный материалист. Заяц в сметане — мое любимое блюдо, тетерку вы так не приготовите.

— Ничего-то вы не знаете, доктор! Жареный бекас или дикая уточка, лучше всего рябчик…

— О, пожалуйста, пожалуйста… Кому что нравится — на завтрак, к обеду, на ужин. Я остаюсь при зайцах. А вы, милейший инженер, не взяли бы вы меня как-нибудь на заячий гон? Вы куда ездите? Где, например, были в последний раз?

Просьба Хельмига была столь неожиданна, что я предпочел ответить лишь на последний вопрос:

— В Лобановском лесничестве. Гон был знаменитый, даже повстречался с медведем…

— …которого вы, разумеется, уложили? — язвительно продолжил Хельмиг и добавил: — Какой это по счету у вас?

— Вы в самом деле уложили медведя? — поинтересовался кто-то, и все повернулись ко мне.

— Нет, господа, на этот раз нет. Но кое-что интересное было…

— Что же вы молчите? Рассказывайте! — раздалось хором со всех сторон.

Пришлось рассказать, как в последний раз выезжал в лес. Разумеется, о несчастье с лесничим, о своих находках — на месте его ранения и в лесном сарае — умолчал. О том же, что нашел собаку, не счел нужным скрывать.

— Вы говорите, это была лайка? — переспросил Хельмиг.

— Да, настоящая карельская лайка, умная, чуткая, выносливая.

— И что же вы со своей находкой сделали? — поинтересовался Хельмиг.

— Оставил у себя, пока не объявится хозяин, который к своему псу отнесся так жестоко, — сказал я.

Хельмиг кивнул головой:

— Мне кажется, что вы его судите слишком пристрастно. А если он искал собаку и не нашел?

— Вы правы, могли быть обстоятельства, о которых мне ничего неизвестно, — согласился я. — Но ведь когда пес попал лапой в капкан, он так отчаянно лаял, так жалобно скулил, так выл, что хозяин не мог его не услышать. Согласитесь, что при желании…

И тут в разговор вступил мой хороший знакомый, конструктор турбин инженер Карл Карлович Шервиц. Это был рослый стройный красивый сорокалетний немец со светло-каштановыми волосами и смуглым лицом. Он слыл любимцем женщин и сам был большим почитателем «слабого пола».

— Вот вы говорите, коллега, что не знаете всех обстоятельств, — сказал Шервиц. — А по мне так все ясно. Хозяин отнесся к своему черно-белому компаньону по-свински, заслужив, чтобы его отодрали за уши. И — баста! Не понимаю, почему вы, доктор, его защищаете? — обратился он к Хельмигу. Его вопрос прозвучал совсем безобидно, тем не менее я не понял, почему инженер придает такое значение тому, что Хельмиг оправдывает неизвестного охотника.