Барьер трёх минут - Раннап Яан Яанович - Страница 22

— Ладно, — подумал я. — Задаёшь другим загадки, зададим и тебе. — Я присмотрел для себя красивый пирамидальной формы куст можжевельника, заблудившийся среди сосен. Этти направился обнюхивать свою «черепаху», а я чуть погодя свернул к можжевельнику. Втягивая ноздрями горьковатый запах, гладил его ветки и делал вид, будто мне бесконечно интересно. Щенок, конечно, тотчас же оказался тут как тут и принялся обнюхивать куст со всех сторон — растерянно поглядывая вверх. Я скрыл усмешку. Око за око, дружочек. Пусть у каждого из нас будут свои секреты.

Обычно до обеда мы делали маленький круг, а под вечер — большой, который достигал края болота. Не могу сказать, сколько мы при этом пробегали. Сначала я говорил себе: «От засохшей ели до раздвоенной берёзы». Или: «От столба до большого пня». Или: «От одной поленницы на обочине до другой». Сначала такие вехи требовались мне, чтобы ноги сами собой раньше времени не перешли на шаг. Но потом, может быть, месяц, может быть, полтора спустя, я стал свободно переходить с ходьбы на бег, а с бега на ходьбу. Мне не требовалось и думать об этом. Означало ли это, что к ногам постепенно возвращалось умение бегать? Что скрипучие шестерёнки колен разработались?

И с Этти произошли большие изменения. Когда он задерживался у своей «черепахи» и потом со всех ног мчался за мной через вырубку, он больше не падал в ямы на посадочных полосках. Наскакивая на кочки, он больше не кувыркался через голову. И вернувшись из лесу, он не ложился сразу, как бывало сначала, во дворе, на травке. Что касается щенка, то тут всё объяснялось, конечно, просто: он подрос и окреп. Он усердно глотал таблетки кальция и наращивал кости и мускулы. И он вышел из младенческого возраста.

— Слушай, породистая собака Этти, слушай, лев ты этакий, — сказал я однажды вечером, когда мы только что вернулись из леса. — Ты уже довольно большой пёс. Так вот, не думаешь ли ты, что пора нам осваивать новые охотничьи угодья? Сколько можно кружить тут, вокруг дома? В лесу полно дорожек и тропинок. Может быть, где-то ждёт тебя новый и гораздо более интересный почтовый камень?

Он внимательно посмотрел на меня и, честное слово, кивнул. Но скорее всего это получилось случайно. Потому что на следующий день, когда я не свернул в конце дороги на второе кольцо, а потрусил дальше, он уселся — плюх! — на белый песок. И морда его выражала твёрдое намерение не двигаться с места, дождаться меня, пока я не пойму свою ошибку, не поверну обратно на правильную дорогу в сторону песчаной пустоши.

Почти ежедневно я учил его подходить по команде. И теперь у меня тоже имелось два-три печенья, но ничего не вышло. Этот лопоухий и ухом не повёл, когда я позвал его. Его трёхмесячный ум подсказывал ему, что я ошибся дорогой. И он не собирался ошибаться вместе со мной. Умей он свистеть, он сейчас сделал бы это. Но поскольку свистнуть Этти не мог, а залаять не догадался, он ограничился ожиданием.

Если проводишь со щенком дни и ночи, то, пожалуй, вполне естественно, начинаешь разговаривать с ним, как с себе подобным. В больнице я разговаривал с пауком. Это был маленький хитрый крестовичок, который по утрам бегал взад-вперёд по потолку над моей кроватью. Я рассказывал ему, сколько дней ещё будут держать у меня в берцовой кости эти иглы и что я стану делать, когда выпишусь из больницы. Помню, обещал поехать в деревню и посидеть под ивою на краю канавы. При этом я не имел в виду никакой конкретной ивы. Просто ива означала для меня свободу, освобождение от запахов лекарств и бинтов.

Но теперь ива на краю канавы существовала на самом деле. Большая старая ракита, она росла тут же, где презревший новые охотничьи угодья щенок грелся на песке. Только у меня не было желания сидеть под деревом.

— Слушай, Лопоухий, — сказал я, стоя перед щенком, расставив ноги. — Тут не было никакой ошибки. Яйцу не следует учить курицу. Я направился как раз туда, куда надо было. Нельзя же всю жизнь трусить по протоптанной дорожке. Пора уже прокладывать собственные пути.

«Прокладывать собственные пути» — произнеся эти слова, я почувствовал, что они немного щекочут моё самолюбие. Ведь такие слова не всегда приходят на ум. Довольный собой, я повернулся спиной к упрямому щенку и пошёл прочь. И гляди-ка, на сей раз он бросился вслед за мной. Поначалу неохотно, но затем всё более набирая разгон.

Так далеко от дома я раньше не уходил. Дороги, чтобы проехать на велосипеде, тут не было, а пешком далеко ли уйдёшь. Бегом, конечно, другое дело. Совсем другое. Может быть, и не пять вёрст за четверть часа, но что-то вроде того. Путём, которым мы теперь направились, пользовались и до нас довольно часто. В сырых низинах я заметил вмятины, оставленные гусеницами трактора, довольно свежие следы сдвоенных шин грузовика и зубчатый орнамент подошв больших резиновых сапог. Рядом со следами сапог тянулся узкий, глубоко врезавшийся в мягкую почву след колёс велосипеда. Кто-то вёз из лесу на велосипеде что-то тяжёлое.

На высоких местах следы были плохо различимы. Поэтому я и не понял, куда же свернул грузовик. След его шин с затейливым рисунком вдруг пропал. Но старая дорога для возки дров с крохотными ростками ёлочек в старых колеях, тянулась дальше.

— Ну, друг и товарищ, — сказал я щенку, который уже давно тоскливо поглядывал в сторону дома. — Смотри теперь во все глаза. Эти старые лесные дороги, известное дело, — они разветвляются туда и сюда, потом пойди пойми, откуда именно мы пришли.

Впрочем, предупреждать щенка было глупо. Собаке не требуется запоминать берёзы с тремя верхушками или растущую из пня ёлочку, чтобы найти дорогу. Её нюхалка, которая в двадцать раз чувствительнее человеческого носа, безошибочно выведет по следам назад. Это мне надо глядеть во все глаза.

Я искал ориентиры поприметнее. Их тут хватало. Провалившееся подстожье на бывшем лесном покосе, пружинящая под ногами гать из хвороста в мокрой низине, полоска розовой материи, неизвестно кем привязанная к ветке. В одном ельничке я обнаружил даже замшелую каменную ограду.

От покосившегося сарая, раскрытый чердачный люк которого глядел, словно пустая глазница, мы повернули назад. То есть, повернул я. Щенок так далеко и не забежал. Он уже давно отстал от меня шагов на тридцать-сорок. Боялся он незнакомых, далёких от дома мест, что ли? Но тогда он должен был бы держаться возле меня. Наверное, Этти устал, подумал я, испытывая затаённую гордость. Ага, стало быть, дело дошло до того, что я при своих двух конечностях, одна из которых к тому же вся продырявлена, утомил четыре, здоровые, собачьи. Да-да, теперь, значит, дело обстоит так же, как у одного отцовского знакомого, который бегает со своим догом по болотистому лесу в Пяэскюла и всегда хвастается: вообще-то бегал бы больше, да собака не выдерживает.

— Бедный Этти, — сказал я нежно. — До дому-то ты всё-таки доберёшься? Может, взять тебя на руки? Хочешь?

Ещё чего! Когда этот лопоухий понял, что теперь мы в самом деле возвращаемся, он помчался со всех ног. Он враз стал другой собакой. Забежав вперёд, он спрятался в траве, нос торчком, уши прижаты к голове, коричневые глаза сверкают, словно лаковые пуговки. А когда я поравнялся с ним, он подскочил, и прыгая, как безумный, пытался лизнуть меня языком в лицо.

Вернувшись домой, я сделал щенку небольшой выговор:

— Выходит, ты страшный лентяй. Бегать тебе просто неохота. А бег тебе полезен, разве ты сам не понимаешь?

Понял, конечно. Сразу же помчался к старому волейбольному мячу, который я дал ему для игры. Борясь с мячом, он раз десять перевернулся вверх тормашками, но затем, наконец, схватил его зубами и принялся таскать по двору. Конечно, он хотел, чтобы я пустился догонять его, но у меня просто больше не осталось сил. По сведениям дедушки, от Хюти до того сарая с чердачным люком было километра четыре. Стало быть, мы совершили пробежку в несколько раз длиннее, чем обычно.