Озерные арабы - Тесиджер Уилфрид - Страница 34

— Добрый день, сахеб.

На этом движение, вызванное моим приходом, затихло.

Время от времени кто-нибудь вполголоса обменивался несколькими словами с соседом, но в основном все сидели молча, перебирали четки, курили. Человек шесть встали, подошли к Маджиду, попрощались и вышли из помещения. Входили другие, иногда по двое или по трое, иногда человек двадцать одновременно. Они, как и я, приветствовали Маджида и усаживались, им давали пачки сигарет, подавали кофе и чай. Перед тем как уйти очередной группе, они, воздев руки, нараспев читали суру «Фатиха».[19] Через тростниковую стену было слышно, как причаливали и отплывали лодки. Над головой, в тростнике арок, чирикали воробьи, тени в дверном проеме все удлинялись. Все больше людей уходило, все меньше прибывало; между фигурами, застывшими вдоль стен, появлялось все больше свободных мест.

За годы пребывания в Аравии я научился сидеть на полу, и все же к вечеру, когда Маджид встал и вышел из мадьяфа, ноги у меня совершенно онемели. Арабы стали готовиться к вечерней молитве, а я вышел из мадьяфа, чтобы найти Дайра. Я спросил его, как долго, исходя из приличий, мне следует здесь оставаться.

— Все знают, что ты был другом Фалиха. Я думаю, они рассчитывают, что ты останешься еще дня на два. А сейчас пойдем, побудь немного с друзьями.

Дайр повел меня к длинному тростниковому навесу, который был построен в последние дни. Солнце сверкающим оранжевым шаром лежало на горизонте за той самой рощей финиковых пальм, в которую мы с Фалихом ходили на охоту первый раз.

Под навесом вокруг маленького очага сидели несколько слуг Фалиха. Их куфии были выкрашены в темно-синий цвет в знак траура. Они сердечно приветствовали меня и подали мне кофе. На этот раз обычай арабов наливать в чашечку совсем немного кофе пошел мне на пользу: ведь в тот день мне подавали бесчисленное множество чашечек. С едва различимого в сумерках противоположного берега реки вдруг донесся короткий вечерний хор шакалов.

Я поинтересовался судьбой Аббаса.

— Убежал в Калъат-Салих и отдал себя в руки полиции. Он все еще там, Аллах да покарает его, — с презрением ответил Дайр.

— А Мухаммед, его отец?

— Тоже уехал в Калъат-Салих и обратился за помощью к правительству. Говорят, он нанял адвоката.

— Адвокат? — сказал кто-то. — Адвокат не очень-то ему поможет. Маджид в ярости от того, что они обратились к правительству. Это в самом деле презренный поступок.

— Да, — отозвался другой человек. — Мухаммед должен был привести Аббаса сюда и передать его Маджиду. Если бы он это сделал, Маджид пощадил бы Аббаса. А теперь он наверняка убьет его.

— Да, они поступили очень глупо, — сказал Дайр. — Теперь беды не миновать.

— Маджид теперь говорит, что Аббас застрелил Фалиха умышленно, потому что у них был спор из-за возделываемой земли.

— Да, знаю, — ответил Дайр.

Когда я вернулся в мадьяф, там было еще около тридцати человек. Я не знал никого из них, но кто-то спросил меня:

— Ты тот самый англичанин, который был другом Фалиха?

Когда я ответил утвердительно, он сказал:

— Добро пожаловать, добро пожаловать, друг Фалиха!

Другой спросил, был ли я вместе с Фалихом, когда Аббас застрелил его, и что случилось потом. Пока я рассказывал, принесли обед, и мы стали есть в молчании, как того требует обычай. Потом мы снова разговаривали, пока не пришли слуги с постельными принадлежностями, которые они разложили вдоль стен.

С раннего утра в мадьяфе начались хлопоты. Один за другим люди поднимались и, умывшись и сотворив молитву, рассаживались вдоль стен. Слуги скатали и унесли постельные принадлежности. Сварили и подали кофе. Мальчик принес блюдо, на котором горкой возвышались лепешки, выпеченные из муки; он разложил лепешки — по одной на циновку, лежащую перед каждым. К ним подавали по два-три стаканчика горячего молока. Все встали, когда в мадьяф вошел Маджид вместе со своим младшим сыном, Халафом, Абд аль-Вахидом и другими членами семьи. Он поздоровался с нами и сел на свое вчерашнее место. Мы тоже сели. Вскоре прибыли первые посетители, мадьяф постепенно заполнился народом. Маджид, седой, небритый, с солидным брюшком, выглядел очень усталым. То был старый, раздавленный горем человек. Он был не в силах примириться со случившимся.

— Почему это должно было случиться именно с Фалихом? Почему с Фалихом? — вдруг взорвался он. — О Аллах, теперь у меня не осталось никого!

Тут я вспомнил, что его старший сын, Харайбид, был убит три года назад. Сидевшие рядом с ним попытались утешить его:

— У тебя ведь есть Халаф и Абд аль-Вахид.

— Нет, нет, теперь у меня нет никого! Нет у меня сына! А моя земля, что будет с моей землей, когда я умру? Что будет с моей землей теперь, когда умер Фалих?

Прибыли другие посетители. Он ответил на их приветствия и погрузился в горькое молчание.

За стеной мадьяфа на берегу реки началась какая-то суматоха, раздавались голоса и стук наталкивающихся одна на другую лодок. Большая группа людей, вооруженных винтовками, вошла в мадьяф вслед за высоким грузным человеком в плаще из тончайшей верблюжьей шерсти, расшитом золотом.

— Кто это? — шепотом спросил какой-то горожанин из Басры.

— Сулейман бин Мотлог, — ответил его сосед.

Я слышал о Сулеймане, верховном шейхе племени азайриджей, рисовые поля которого граничат с землями Маджида, но никогда не видел его, хотя и ездил по землям его племени. Мясистое лицо Сулеймана казалось очень бледным. Долгие годы жизни в довольстве изнежили его. Как и большинство богатых шейхов, он много времени проводил в Багдаде. Сулейман сел рядом с Маджидом, его спутники расположились в ряд строго по рангу. У каждого под плащом были кинжал и нагрудные патронташи, набитые патронами. Подали кофе и чай. В помещении вновь воцарилась тишина. Затем Сулейман произнес: «Фатиха», после чего он и его соплеменники стали нараспев читать первые строки Корана:

Я надеялся, что вскоре подадут завтрак и я смогу размять ноги, но тут беспорядочная пальба и судорожные причитания возвестили о прибытии очередной группы. Через дверной проем я мельком увидел знамя племени и толпу людей, покрывших илом головы и одежды.

— Из Эль-Кубаба, — сказал кто-то Маджиду.

Люди из Бу Мугайфата и Эль-Кубаба — человек сорок-пятьдесят — по очереди подходили к Маджиду, целовали ему руку и отходили в сторону. Я узнал многих из них. Чуть позже опять раздались выстрелы и рыдания: прибыла большая группа из Эль-Аггара. Они тоже намазались илом. К этому времени было уже далеко за полдень. Прибыли еще три группы представителей племен, оплакивающих Фалиха. Наконец слуга сообщил Маджиду, что завтрак готов. Нас приглашали, по сорок-пятьдесят человек, под тростниковый навес, где я сидел накануне вечером, и подавали баранину с рисом на огромных блюдах. Как только одна группа заканчивала трапезу, блюда снова наполнялись, и под навес приглашали следующую группу. Накормили всех — и тех, кто сидел в мадьяфе, и тех, кто находился снаружи.

После этого началась хауса — боевой танец племен. Представители каждой деревни по очереди нараспев произносили импровизированную речь в память Фалиха, а соплеменники подхватывали слова, держа над головами винтовки и притоптывая ногами, сомкнувшись плотным кольцом вокруг алых знамен. Мужчины, державшие знамена, были главами тех семей, которые по традиции обладали правом быть знаменосцами на поле боя; сейчас, во время пляски, они потрясали древками так, что серебряные украшения сталкивались и звенели. Продолжая пританцовывать в такт пению, они начали стрелять из винтовок, сначала беспорядочно, а потом залпами. Такие залпы мне приходилось слышать только на войне. Острый запах пороха распалял их еще больше.