Озерные арабы - Тесиджер Уилфрид - Страница 22

Не интересовали их и окрестности. Прошлым летом я провел день в обществе молодого полицейского офицера в Иракском Курдистане, в одном из самых красивых уголков, которые мне приходилось видеть. Он был назначен туда на два месяца, на время пребывания в этом районе большого кочевого племени. У подножия гор высотой 8000–9000 футов росли дубравы, сменявшиеся выше зелеными лугами; сверкающие потоки ледяной воды сбегали вниз, к далеким хребтам лиловатых гор. В лесах водились медведи, среди скал — каменные козлы. Погода была превосходная. Когда я зашел в палатку к молодому офицеру, он сидел у радиоприемника. Пепельница была полна окурков.

— Вы счастливчик, что живете здесь, — сказал я с энтузиазмом.

Тут он взорвался:

— Счастливчик?! Да если бы не приемник, я бы сошел с ума. А что еще делать цивилизованному человеку в этом ужасном месте? Мой предшественник выбрался отсюда через неделю. Он дал денег, и его перевели. Я беден и не могу себе этого позволить. Вот я сижу здесь да и слушаю передачи Багдада.

Эль-Кабаиш и соседние деревни вдоль Евфрата были населены бени асад. Это арабское племя, в истории которого было много и побед и поражений, было вытеснено в район озер 300 лет назад. В период расцвета оно поглотило много более слабых народностей, часто неарабского происхождения, которые искали его защиты и чья верность прибавляла ему силы. Из озерного края бени асад периодически вели нередко успешную войну с турками и даже после первой мировой войны продолжали совершать набеги. Наконец в 1924 году англичане разбили их и сместили их шейхов. С тех пор родовая структура распалась. Из-за природных условий земледелие в Эль-Кабаише всегда было занятием ненадежным, и в последние годы это племя, насчитывающее около 10000 человек, стало все интенсивнее заниматься изготовлением тростниковых циновок. Но, даже прожив 300 лет на озерах, они продолжали отличать себя от маданов. У них были коровы. Разведение буйволов они считали недостойным занятием.

В Эль-Кабаише царила атмосфера безделья и праздности, и поэтому я с радостью уехал оттуда. Я двигался на восток, добрался до края пустыни в Эль-Хамисие и повернул назад. Обычно я прибывал в какую-нибудь деревню утром. Я завтракал, а после полудня мой хозяин доставлял меня в следующую деревню. Каким бы бедным ни было хозяйство — а некоторые семьи были действительно очень бедны, — меня везде принимали радушно. И повсюду в течение месяца я сталкивался со сдержанным отношением и ловил изучающие взгляды. Нигде я не мог остаться наедине с самим собой, за каждым моим движением наблюдали, и даже когда я выходил, чтобы облегчиться, за мной следовал мальчик, чтобы отгонять собак. Могу себе представить, какие начинались разговоры, стоило мне выйти из комнаты: «Что ему нужно? Зачем он пришел? Ясно, ни один горожанин не захочет кормить комаров и есть нашу пищу, если у него нет на то особой причины. Наверное, правительство послало его шпионить за нами, пересчитать наших молодых мужчин или проверить, сколько у нас буйволов».

Мои хозяева были достаточно учтивы, но они явно старались поскорее от меня избавиться и обращались со мной как с «нечистым». Шииты рассматривают сохранение ритуальной чистоты как религиозный долг, и наиболее строгие из них не будут пить из чашки, из которой пил «неверный». Поскольку эти люди были куда менее щепетильными при соблюдении других религиозных установлении, подчеркивание именно этого различия казалось умышленным проявлением неуважения. Я стал задумываться над тем, примут ли они когда-нибудь меня, христианина и европейца, как равного, к чему я так стремился.

Но однажды на пути к фартусам, на север, я остановился в рабе, в большей деревне на земле племени амайра.

Хозяина рабы не было дома, но высокий красивый молодой араб радушно приветствовал нас. Мои гребцы, напившись чая, сразу же вернулись в свою деревню. Хозяин, чье имя было Абид (сокращение от «слуга Аллаха»), появился только вечером.

— Что у тебя в ящиках? — спросил он после обеда.

— Лекарства.

— Ты доктор?

— Я знаком с медициной.

— Ты умеешь делать обрезание?

Я никогда не делал эту операцию, но видел много раз, как делали ее в больницах, а также у арабов племен. Я набрался смелости и ответил:

— Да.

— Сможешь ли ты сделать обрезание моему сыну Харайбиду? Человек, умеющий делать обрезание, уже несколько лет не появлялся у нас, а моему сыну пора жениться. Нужно сделать обрезание.

Он указал на юношу, который утром принял меня в рабе. Сейчас он разливал кофе. Не без опасений я согласился сделать операцию утром.

Обрезание, хотя о нем и нет упоминания в Коране, считается обязательным для мусульманина по примеру пророка Мухаммеда, который был обрезан в соответствии с обычаем арабов. По закону необрезанный мужчина не может совершить паломничество в Мекку. Среди племен Южного Ирака — как маданов, так и скотоводов — операция часто откладывается до зрелого возраста; ее вообще редко делают до наступления половой зрелости. Обрезание делают специальные люди, которые летом объезжают деревни. Традиционное вознаграждение — петух, но чаще они взимают по пять шиллингов. Образчики их хирургии, которые мне довелось видеть позже, были ужасающими. Они пользовались грязной бритвой и куском бечевки и не применяли никаких антисептических средств. Закончив операцию, они посыпали рану специальным порошком и затем туго перевязывали ее тряпкой. Организм людей, живущих в суровых условиях, приобретает удивительную сопротивляемость инфекции, но подобных действий никто не может вынести безнаказанно, и мальчики иногда болели по два месяца, испытывая ужасные мучения. Один молодой человек как-то обратился ко мне через десять дней после обрезания, и хотя я приучил себя к неприятным зрелищам, то, что я увидел, было слишком даже для меня. Мне все же удалось вылечить его с помощью антибиотиков. Несмотря на то что быть необрезанным означало определенную социальную неполноценность, некоторые мальчики все же отказывались от обрезания. Иногда отцы не позволяли делать операцию своим сыновьям, потому что некому было присматривать за буйволами. Некоторые утверждали, что они были обрезаны ангелом при рождении — суеверие, которое распространено также в Египте. Позже я бывал в деревнях, особенно среди суайдитов и каулаба, в которых, по слухам, почти никто не был обрезан, хотя трудно представить, чтобы это могло быть среди мусульман.

Утром Абид предложил мне оперировать во дворе, чтобы не осквернить дом кровью. Группа людей собралась во дворе, где стояли и буйволы. Вряд ли это была идеальная операционная. Пришло несколько сверстников Харайбида — по-видимому, чтобы оказать ему моральную поддержку. Я выбрал себе в помощники смышленого на вид мальчика. Харайбид вынес большую деревянную ступу, перевернул ее и уселся на ней. Я приготовил шприц для местного обезболивания, но Харайбид спросил:

— А это для чего?

Я объяснил, что укол избавит его от боли.

— Нет, нет, я не хочу, чтобы в меня втыкали какие-то иголки.

Никакие уговоры не помогли. Мне стало казаться, что он нервничает не меньше меня, хотя он ничем это не выказывал. Пока я оперировал, он сидел абсолютно неподвижно, а когда я закончил, он поблагодарил меня и встал. Мой помощник, который держал различные хирургические инструменты, бросил их и, оттолкнув другого мальчика, уселся на ступу и сказал:

— Теперь моя очередь.

Я с ужасом понял, что все десять друзей Харайбида пришли делать обрезание. Младшему было около пятнадцати лет, старшему — двадцать четыре. Потом я узнал, что все они поправились в течение нескольких дней. Слух об этом достиг следующей деревни прежде, чем я туда добрался, и там десятка два мальчиков уже поджидали меня.

Со временем мало кто в этих деревнях решался прибегнуть к услугам местных специалистов по обрезанию. Они предпочитали ждать, пока я не появлюсь в их деревне, или разыскивали меня сами. Однажды пришло сто пятнадцать душ, и я работал до изнеможения, с рассвета до полуночи. Они верили, что после обрезания рана может воспалиться от запаха пекущегося хлеба или аромата благовоний. Поэтому они затыкали ноздри куском ткани и вешали на шею связку лука, если он продавался в местной лавке. Не полагалось также есть рыбу, творог и арбуз, пока совсем не поправишься; воды следовало пить очень мало. Местные лекари использовали эти суеверия как оправдание собственного невежества и неумения. Когда какой-нибудь несчастный юноша, морщась от боли, ковылял мимо них, они говорили нравоучительным тоном: