Озерные арабы - Тесиджер Уилфрид - Страница 18

Несколько девушек несли воду в глиняных кувшинах, держа их на голове. Чтобы наполнить кувшины, они заходили в воду всего на несколько футов от берега. Берег обычно используется как общественная уборная, и каждый кувшин наверняка содержал прелюбопытную коллекцию местных микробов. Теоретически каждый обитатель озер должен быть заражен дизентерией и множеством других эндемических заболеваний, но практически большинство маданов приобретают определенный иммунитет. Во всяком случае, яркий солнечный свет, по-видимому, убивает большинство микробов. Соблюдать какие-то меры предосторожности оказалось для меня нереальным — вот только я старался летом не заходить в воду вблизи деревень. Я ел пищу этих людей и пил ту же самую воду, часто пользовался их постельными принадлежностями и постоянно подвергался укусам комаров, песчаных мух и блох. За все те годы, что я провел на озерах, у меня один раз был синусит и один раз я перенес в легкой форме дизентерию, от которой вылечился за четыре дня. За исключением этих двух случаев, я не страдал ни от чего более тяжелого, чем головная боль.

Было бессмысленно волноваться по поводу болезней, которые я мог подхватить. Гораздо труднее было справиться с брезгливостью по отношению к еде и питью.

9. В глубине озерного края

Когда Саддам и я вместе с нашим хозяином вернулись в дом, солнце уже зашло за горизонт. Сахайн читал молитву, которую творят на закате. Среди маданов некоторые старики, в основном заиры, молились регулярно. Немногие, как Сахайн, читали только утренние и вечерние молитвы. Большинство же не молилось вовсе. Когда творили молитву, сначала клали перед собой брусочек священной земли из Кербелы, которого касались лбом, простираясь ниц. Брусочки хранились в небольшой корзине, висевшей на стене.

Закончив молитву, Сахайн положил брусочек обратно в корзину, разжег огонь и пригласил меня погреться у очага. Мальчик принес лампу — заполненную наполовину керосином бутылку с фитилем из полоски ткани; фитиль был закреплен в горлышке бутылки комком, слепленным из фиников. В соседнем доме тихо переговаривались двое мужчин. Слышно было каждое слово. Стены двух домов, каждая толщиной в одну циновку, отстояли друг от друга не более чем на два фута. Вскоре я понял, что эти люди не знали в своей жизни уединения и не стремились к нему. Они принимали как должное тот факт, что все, что касается одного из них, касается всех. Если в семье вспыхивала ссора, соседи были тут как тут, давая советы, становясь на ту или иную сторону и внося свою лепту в общий гвалт. Единственный способ поговорить наедине — отправиться с собеседником вдвоем в лодке. Но даже и в этом случае предмет разговора вскоре становился известным всем, так как люди были чрезвычайно любопытны и совершенно неспособны хранить что-либо в тайне.

После обеда начали собираться посетители. Когда, казалось, не было уже места даже для ребенка, двое или трое протискивались через дверь и ныряли в толпу. Стены из тростниковых циновок еще чуть-чуть выпячивались наружу, и гости наконец устраивались. Оставалось свободным только место у очага. Наши гребцы пели, а все остальные громко разговаривали, чтобы слышать друг друга. Хозяин угощал всех сигаретами, и даже совсем маленькие мальчики дымили, если им удавалось заполучить окурок. Снова и снова заваривали чай, в очаг подбрасывали топливо. Струи голубоватого дыма поднимались и плыли над нашими головами на фоне тростниковой крыши. Как хорошо мне было в этой первозданной обстановке!

Зажатый в углу, я подремывал. Наконец гости с трудом поднялись на ноги и выбрались наружу мимо женщины, кормившей грудью ребенка рядом со вторым очагом, в котором догорал огонь. Мы расправили циновки и изодранные коврики, я вытащил из сумки свои одеяла. Хозяин принес из другого конца комнаты постельные принадлежности. Мы улеглись спать друг возле друга, а хозяин сел у огня охранять нас. В бок мне впивался твердый ком земли под циновками, комары упорно пытались прорваться к моему лицу, а под рубашкой вовсю шныряли блохи. В нескольких шагах от моей головы топтались буйволы, невдалеке лаяла собака. Потом я уснул и крепко спал, пока меня не разбудили мои товарищи, поднявшиеся с рассветом.

За ночь ветер стих, было ясное, солнечное утро. Буйволы сами, без присмотра, направлялись на пастбища. У оседлых маданов, в противоположность кочевникам, буйволов не пасут стадами, они пасутся сами по себе. Сахайн и Саддам заспорили, пересекать ли озеро Зикри или плыть другим путем. Я стал уговаривать их пойти через Зикри, так как хотел увидеть озеро.

Саддам сказал:

— Тебе не захочется смотреть на озеро, если нас застигнет ветер. Крупные озера очень опасны, В прошлом году буря застигла свадебную процессию, возвращавшуюся в Кубур, на озере Дима. Две лодки пошли ко дну, и в них — восемь человек. Ты видел Диму — ведь это маленькое озеро, не то что Зикри.

Сахайн поддержал его:

— Да, сахеб, озера опасны. Мы живем здесь и хорошо знаем это. Четыре года назад, как раз в это время года, утонули два человека, а третий вскарабкался на плавучий островок касаба. Его нашли только через пять дней. Дважды он видел лодки, но люди не слышали его криков. Он чуть не умер от голода и холода.

После завтрака мы стали переносить в лодку мой багаж. Наш хозяин и его сын и пальцем не шевельнули, чтобы помочь нам. Когда я позже упомянул об этом с некоторым неодобрением, Саддам объяснил, что хозяин всегда помогает гостям внести вещи в дом, но никогда не выносит их обратно, чтобы это не выглядело так, будто он спешит избавиться от гостей.

Он сказал:

— Мы пойдем через Зикри, раз ты хочешь взглянуть на это озеро, и проведем ночь в Рамле у бени умайр. Но если поднимется ветер, мы пойдем более длинным путем.

Мы добрались до озера после двухчасового плавания по множеству узких незаметных проходов в чаще высокого тростника. Когда я увидел впереди сверкавшую на солнце открытую воду, я сначала почувствовал разочарование: озеро показалось мне не больше, чем Дима. За открытой водой стеной стоял касаб. Только когда мы прошли уже половину пути, я понял, что тростник рос на множестве плавучих островков, многие из которых находились друг от друга на значительном расстоянии. За этой каймой островков и лежало озеро Зикри. Сидя на настиле на дне лодки, я не мог судить о его ширине — три мили или, может быть, шесть. Ветер был совсем слабый, но гребцы вдруг опустили весла. Они казались озабоченными. Я стал проявлять нетерпение, ведь я не знал, как обманчиво бывает такое спокойствие.

Четырьмя годами позже, в разгар половодья, мне пришлось пересекать обширное пространство в двенадцать миль шириной и шесть футов глубиной: залитый водой участок пустыни у западного края озер. Мы отправились на рассвете. Водная поверхность была абсолютно гладкой, не было ни малейшего дуновения ветерка. Тогда у меня уже была собственная таррада. На полпути Амара, один из моих четырех молодых гребцов, вдруг воскликнул испуганным голосом:

— О Аллах! Вы слышите?

Я напряг слух и услышал, как с севера над водой к нам шел ветер. Впереди, милях в шести от нас, я едва мог различить контуры пальм у деревни, к которой мы направлялись. Зарослей тростника, оставшихся позади, уже не было видно. Тут один из гребцов крикнул:

— Смотрите! Вон там парусная лодка. Хвала Аллаху! Скорее, сахеб, выстрели из винтовки, чтобы привлечь их внимание.

Наша таррада уже наполовину погрузилась в воду, когда парусная лодка подошла к нам. Ее экипаж поднял на борт мои ящики и взял пустую тарраду на буксир. Когда мы добрались до деревни, большие волны бились о берег и пальмы гнулись под натиском бури.

А сейчас, глядя на спокойные воды Зикри, я убеждал моих спутников пересечь озеро. Саддам сказал:

— Мы пойдем вдоль берега. Если задует ветер, укроемся в тростниках. Так медленнее, но безопаснее.

Я предполагал, что Зикри, как и Дима, имеет четко очерченные границы, с тростниковыми массивами на твердых берегах. Но по мере того как лодка двигалась от одной группы плавучих островков к другой, я понял: то, что казалось мне границей озера, было на самом деле еще одной цепью островков, за которой снова была открытая вода и снова островки. Вода глубиной в восемь-десять футов была совершенно прозрачная. Под ее поверхностью спутанные заросли темной гибкой травы, похожей на морские водоросли, качались, влекомые течением. Это была наяда (Najas marina), водяное растение с острыми листьями, которое маданы называют сувайка. Они считают, что эти заросли — место нереста рыб. Десятка два пеликанов, нарядно-белых в ярких лучах солнца, с негодованием поплыли прочь от нашей лодки, повернувшись к нам большими желтыми клювами и не спуская с нас глаз. Саддам стал упрашивать меня подстрелить пеликана; маданы используют их горловые мешки для обтяжки барабанов. Но у взбудораженных птиц был столь комичный вид, что я, желая спасти их, возразил, что выстрел спугнет уток, темными рядами сидевших на воде вдали от нас. За пределами ружейного выстрела из тростника с шумом поднялась цапля-голиаф и, медленно и тяжело махая крыльями, полетела прочь. Один из моих спутников сказал: