Золотой ключ. Том 2 - Роберсон Дженнифер - Страница 72

— Как? Не может быть!

Лейла прыгнула к ней, обеими руками вцепившись в дорогой шелковый плащ. Золотые завязки на шее впились в горло Тасии, она рванула их руками, и скользящая материя с шелестом слетела с ее плеч. Лейла выпустила плащ и вцепилась пальцами ей в руки выше локтей.

— Как ты смеешь! Убери руки немедленно! Лейла дернула ее в сторону трупа.

— Что ты делаешь в крыле иллюстраторов?

— Этот вопрос я могла бы задать вам!

— Почему сегодня? — Лейла изо всей силы встряхнула пленницу. Тасия движением головы отбросила с лица черные кудри.

— По какому праву ты меня допрашиваешь? Отпусти немедленно! Северин не мог не восхититься. Храбрость, хитрость, надменность или чистая бравада, но выступление было великолепным. Он поднялся на ноги, уверенный, что болезненная тяжесть в костях — это лишь прелюдия к ближайшим двадцати годам, когда он будет стареть.

— Ты его убила? — спросил он спокойно. — Или Рафейо? Еще секунду Тасия боролась с хваткой Лейлы, потом что-то нечленораздельно выкрикнула и разрыдалась.

— Рафейо! Это Рафейо!

Вот и вся храбрость. И Арриго предпочел Мечелле вот это!

— Он виноват, ему отвечать! — лопотала она. — Он мне велел сюда прийти сегодня ночью. Он рассказывал про вашу магию, страшную магию! Я пришла к нему в мастерскую, а там был Премио Фрато Дионисо, мертвый! Я не виновата, я ни при чем!

Это, возможно, было правдой.

— А почему ты не сбежала, когда он тебя уже не видел? — спросила Лейла.

Легкое колебание сказало о многом.

— Он сын мне. Я его защищала всю мою жизнь — станешь матерью, поймешь сама: твой долг помогать ему, любить его, что бы ни случилось! Он мой единственный сын, а мать любит своего сына, что бы он ни сделал…

Боится, но не настолько, чтобы утратить присутствие духа. Северин изменил свою оценку Тасии. И запомнил, что надо сказать Лейле: никогда не любить ни одного из их сыновей подобным образом.

— Где он теперь? — Лейла встряхнула Тасию так, что у той клацнули зубы.

— Думаю, сбежал, — сказал Северин, избавляя Тасию от попытки правдоподобно соврать. — Мы достаточно нашумели, чтобы он вес понял. Ты можешь ее подержать, пока я найду Меквеля?

— Конечно.

И тут Лейла сделала такое, чего никогда не сделает ни один иллюстратор, ни музыкант, ни ювелир, — никто, для кого руки — смысл всей жизни. В благоговейном ужасе Северин увидел, как его жена с размаху врезала графине до'Альва кулаком в подбородок, — с немедленным и предсказуемым результатом.

Запомнить еще одно: никогда, никогда не сердить Лейлу.

Смех и свет из всех окон и дверей. Хриплый клубок танцующих тел, сплетающихся, расходящихся, вихляющих, шатающихся. Запах алкоголя, пота, удушливый аромат догоревших факелов, вонь дешевых духов. На сильных молодых ногах он скользил как тень по забитым толпами улицам, острые молодые глаза были на страже. В ателиерро над винной лавкой умные молодые руки повернули первый ключ, а чувствительные молодые пальцы стерли второй и третий.

И он оказался в безопасности.

Свет ему не был нужен. Это место он знал сотни лет. Он знал, где прислонен лицом к стене Пейнтраддо Меморрио, знал узор пятен краски на покрывающей его дерюге. Здесь стол, рядом стул, там мольберт, ларь с красками и растворителями — в нем же Фолио и Кита'аб — стоит рядом с пачкой чистых холстов у закрытого ставнями окна.

Ветхие простыни, побитые молью одеяла — и все же убежище, Он свернулся на кровати, и его долго трясло. Он говорил себе, что это всего лишь реакция тела, незнакомой плоти, которой он еще не научился управлять в совершенстве.

Не луч солнца сообщил ему о наступлении дня. Наглухо закрытые и затемненные окна, толстые деревянные ставни, тяжелые парусиновые шторы перекрывали путь свету. Он давно привык к затворничеству, пыли, тяжелому воздуху. Ею тело не привыкло. Он не мог дышать. Солнце взошло и согрело улицы Мейа-Суэрты, вновь освященные огнем, напекло стены и крышу его мансарды, раскалило воздух. — Он задыхался, и только это говорило ему о наступившем утре.

Он заставил себя встать, пройти через влажную тьму к столу и открыть бутылку, оставленную там, — сколько лет назад? Вино прокисло. Он все же выпил. Откашливаясь и отплевываясь, выпил еще.

Наконец он сел. Кресло было реликтом эпохи правления Алехандро, некогда красивым. Остатки позолоты отлетели столетие тому назад. Обивка рассыпалась намного раньше. Плетеное веревочное сиденье он заменял уже пять раз. Надо бы заменить и само кресло, но он никогда не проводил здесь так много времени, чтобы стоило возиться.

Он зажег свечи, одну в серебре, другую в золоте. Ему улыбнулся собственный череп, сияя белизной из тени, и он отпрянул.

За столетия, что он владел этим зданием, в этой убогой мастерской он провел в общей сложности месяца два — только чтобы писать портреты, дававшие ему очередное тело, и дополнения к Пейнтраддо Меморрио. Скоро придется добавить сюда лицо Рафейо. Новое лицо на картине, память о новой жизни. Он глубоко, продолжительно вздохнул. Хорошая получилась жизнь Дионисо, плодотворная и полезная — но кончилась катастрофой, и все из-за Рафейо.

Тело успокаивалось. Эта паника не была его собственной. Реагировало лишь тело, требуя немедленного бегства. И он был благодарен ему. Если бы Северин с Лейлой нашли его, а не Тасию…

Он влил в горло еще глоток вина. Да, теперь получше. Чуть поспать, потом поесть — он спустится вниз и прикажет хозяйке что-нибудь принести. Здешние люди были ему верны. Он — владелец дома. “Запись” была нарисована давным-давно и засунута в сундук в углу. Гостиница переходила к новым поколениям одной и той же семьи, как и это помещение переходило к новым поколениям его неназванной семьи. Когда-то, давным-давно, он вернулся и увидел, что стул сдвинут. Набросок агво — и через два дня сестра хозяйки гостиницы созналась, что шарила в мастерской. Картина сангво — и через две недели она упала с лестницы, разбившись насмерть. С тех пор они ему верны.

Так что он попросит сына хозяйки отнести послание в Палассо Грихальва…

Послание — кому?

Оставаться Рафейо нельзя. Черт побери мальчишку! Если бы он подождал, он бы получил все. Сарио получил бы все. Сколько лет он уже не носил почетные регалии Верховного иллюстратора? Со времен Риобаро. С тех пор ничего как следует не получается.

Вдруг он подумал, что его жизнь под именем Дионисо и овладение телом Рафейо символичны для многих жизней и овладений. Это никогда не получалось. Не позволяло время, или обстоятельства, или просто неудачи. Не было такого, чтобы все встало на место в приятном совершенстве. Никогда не удавалось найти нужное тело, что привело бы его опять на должное место, — место, которое он по праву занимал как Сарио, но очень недолго.

Вскочив на ноги, он сдернул покрытие с “Меморрио”. Вот они, все его жизни, кроме Рафейо, и лица, которые он носил столетиями.

Игнаддио — ему недоставало родовитости. Сандор, запутавшийся в политике Грихальва. Веррейо, напрасно ждавший смерти тогдашнего Верховного иллюстратора. Мартайн, обреченный на ничтожность чужой завистью. Гуильбарро, погибший из-за преступно глупой монахини, посланной его лечить. Матейо, погубленный обвинением в содействии “самоубийству” своего брата. Тимиррин — желанная передышка, но никаких свершений, ничего, достойного славы.

Только Риобаро. Единственная совершенная жизнь. Он смотрел на чудесное лицо, которое носил долгие славные годы, и сожаление было на языке его горше прокисшего вина.

А после Риобаро? Домаос и этот катастрофический роман с Бенекиттой. Неуклюжий, уродливый Ренсио. Оакино, известный в веках как Парикмахер! Этторо, ставший калекой в тридцать пять лет, чья мать так глупо оскорбила свою сводную сестру Таситу, некоронованную Великую герцогиню Арриго II, и лишила своего сына всех шансов.

У Дионисо был шанс. Поднявшись до Премио Фрато, он мог достичь совершенства в Рафейо.

Не вышло.

Только Риобаро. Только одна совершенная жизнь.