Золотой ключ. Том 1 - Эллиот Кейт - Страница 6

– Ну, скорее, патро.

– Спешу, фильхо мейо. Прости, но я уже стар, чтобы гоняться за таким постреленком.

– Вот уж точно, – серьезным тоном подтвердил Алехандро и расхохотался.

Стайка Грихальва тоже прыснула, но утихла, как только наставник возмущенно замахал руками.

Вот уж точно, – эхом откликнулся до'Веррада, подходя к сыну.

«Только не эти малыши… Разве мало Грихальва умерли совсем юными?»

Он встретил взгляд человека с Чиевой до'Орро – в этом взгляде было спокойствие и понимание. Наставник догадывался, почему герцог с сыном так рано уходят. Интересно, доживет ли он до того дня, когда первый из его учеников достигнет ступени мастера?

"Врагу не пожелаешь такого дара, как у них. И Сарагоса не принял бы его, будь у него достаточно ума, чтобы думать о последствиях. Нерро лингва лишила их смелости, и слишком мало времени прошло с тех пор, чтобы кто-нибудь из них замыслил такую глупость, как порча, посредством несуществующего колдовства”.

Он решил по возвращении в Палассо пригласить Верховного иллюстратора. Пора вырвать ему жало, пока он не отравил весь двор.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЧИЕВА ДО'САНГВА 943 – 950

Глава 1

Сааведра обреченно шла за ним следом, по опыту зная, что спорить бесполезно: если Сарио не сокрушит ее возражения умной, изощренной логикой с кипучей страстью пополам (надо заметить, ему это удавалось почти всегда), то обязательно взовет к ее верности и неизбывному материнскому инстинкту. Ведь если Сааведра не защитит, не обережет, его наверняка снова накажут, причем как за серьезный проступок, – а он хочет всего-навсего утолить жгучий интерес. Сарио чрезвычайно любознателен, неведение для него – сущая пытка, любую тайну он воспринимает как вызов самолюбию. Конечно, это досадная черта характера, как и обычай дерзить старшим по любому поводу, – но он все-таки самый близкий друг Сааведры… единственный друг, если уж на то пошло.

Он ее понимал. С полуслова. От и до. Они говорили на одном языке – безмолвном языке сердца и мастерства иллюстраторов. Каждый из них видел в другом то же, что и в своей собственной душе: внутренний свет, силу, стремление таланта к большему, лучшему, к совершенству – во всем без исключения, даже в простых набросках. Луса до'Орро, воплощенный, зримый обоими и обоими же постигаемый.

"Больше никто не знает, что – во мне. Больше ни с кем нельзя быть самой собой”. И все же…

– Матра эй Фильхо! – воскликнула она, когда он схватил ее за руку и увлек на узкую винтовую лестницу. – Сарио, нам же нельзя!

– Конечно, нельзя. Когда можно – скучно, никакого риска.

– Тебе риск подавай! – бросила она ему упрек. – А у меня мозги все-таки побольше горошины.

Он лукаво ухмыльнулся.

– Да? Тогда что ж ты так упираешься? По-твоему, это очень умно? Ведь тебе не меньше моего интересно.

Да, ей было интересно. Еще как интересно! Сарио говорил о тайном, о запретном. О ритуале, к которому женщин не допускали никогда, а котором участвовали только избранные мужчины. У нее не было сомнений, что когда-нибудь в их число войдет и Сарио – да иначе и быть не может, ведь у него расцветающий талант, называемый Даром. Но сейчас ему нельзя даже со стороны смотреть – он слишком молод. Ему не тринадцать, а всего одиннадцать, и напрасно он старается произвести впечатление на муалимов, напрасно засыпает их искусными набросками и восхитительными картинами, напрасно ждет признания своего таланта от Вьехос Фратос – Сааведра не уверена, что они хотя бы подозревают о его существовании.

"Но я-то знаю…” Она знала всегда. В нем горел огонь – самый яркий и жаркий из всех, что сияли в Палассо Грихальва и запутанном лабиринте альковов и галерей, – обиталище их семьи. А ведь она видела все огни. Как мало их осталось от того сонма, которым по праву гордился род! Слишком много погасила нерро лингва.

Десятилетия назад на Мейа-Суэрту напал мор – безжалостная, всепожирающая зараза. Любого, кто ее подхватывал, корежила “костная лихорадка”; вскоре у него распухал и чернел язык, а затем наступала мучительная смерть. Эпидемия убивала всех без разбору – и дворян, и простолюдинов. Она не ограничилась крепостной стеной Мейа-Суэрты, а расползлась по всему герцогству, и в конце концов не осталось человека, который бы не потерял возлюбленного, или кормильца, или слугу, или господина. И все же ни один род не пострадал так сильно, как Грихальва.

"Мы и сейчас страдаем”.

Да, это правда. Мало того, что нерро лингва унесла две трети рода, она обесплодила почти всех мужчин. И за шестьдесят лет, минувших с той поры, Грихальва так и не оправились настолько, чтобы вернуть себе расположение герцогов. Слишком многие не доживали до пятидесяти и не оставляли наследников. Последний Верховный иллюстратор с фамилией Грихальва погиб от нерро лингвы, и больше ни единого его родича не было при дворе. Их заменили Серрано.

Грихальва тем не менее верили, что должность Верховного иллюстратора досталась Серрано лишь на время. И действительно, разве не Грихальва тридцать пять лет кряду поставляли иллюстраторов двору? Но они ошиблись. Было утрачено почти все, и теперь они едва сводили концы с концами, изготавливая и продавая материалы для художественного промысла. Увы, слишком многих они потеряли – видных, уважаемых, талантливых. А после мора, когда Грихальва боролись за выживание, их места достались другим семьям.

И конечно, Серрано, вечные соперники рода Грихальва, дорожа новообретенным расположением герцогов, доказывали, что охранная грамота Алессио I – вполне достаточная награда за все заслуги Грихальва, даже чрезмерная, если вдуматься. В свою очередь, Сарио подбирал самые нелестные эпитеты для Серрано, от чего густо краснела Сааведра и за что он сам был порот муалимами, – и поделом, ибо в родовом гнезде Грихальва даже не по летам искусным в выражениях детям запрещалось вести подобные речи. Но Сааведра знала, что ее друг прав: Сарагоса Серрано, Верховный иллюстратор герцога Бальтрана, – всего-навсего посредственность, халтурщик без сердца и вдохновения.

«Мазилка жалкий, ему б на заборах писать…»

Сааведра никак не могла постичь, по каким таким соображениям герцог назначил Сарагосу на должность покойного отца. Все Грихальва – все до единого – знали ему цену, и она была совсем невысока. Художник средней руки. Да, он не уступит любому копиисту, или итинераррио, – но разве это основание, чтобы доверить ему столь важную задачу, как тщательное документирование – посредством живописи – истории жизни герцогства?

– Сюда… Ведра, смотри!

Сарио вновь схватил ее за руку и повлек к узкому чулану, способному вместить разве что ночной горшок да несколько швабр. Стенкой ему служила холщовая занавеска – разумеется, с искусным узором. Не успела Сааведра спросить “ну и что?”, как Сарио рывком отодвинул занавеску.

– Следуй за мной. И поосторожнее – ступеньки.

Действительно, ступеньки. Сарио был еще маловат, чтобы тащить спутницу, но он ее непрестанно дергал за предплечье. Раскрывать тайны он обожал не меньше, чем постигать искусство; за это его нельзя винить, считала Сааведра. Он – Одаренный. Такие, как он, – подлинные художники, огни, горящие ярче всех, – не терпят ничьего диктата. Даже муалимов.

«И конечно, муалимы это видят. Понимают, кто он и что он…»

Да, и видят, и понимают. Вот почему, наверное, они так строги к нему. Прикрывают колпаком лампаду, чтобы фитиль не сгорел слишком быстро.

"А у меня нет и малой толики этого дара”.

Да и откуда ему взяться, ведь она всего лишь женщина. Только мужчины бывают Одаренными. Хотя, конечно, у нее есть способности. Даже Сарио это признает – когда видит, что она сомневается в своем таланте.

Как много у них общего! Как прочно связаны они друг с другом! Даже сейчас.

– Ведра, сюда… – Он обогнул угол, сбежал по второй узкой лестнице и выпустил руку Сааведры – лишь на миг, чтобы поднять щеколду и толкнуть оштукатуренную, украшенную лепниной дверь. – Иди наверх! Давай, быстро, я запру дверь.