Песнь Хомейны - Роберсон Дженнифер - Страница 23

Я нашел нужную лестницу – винтовую лестницу, ведущую на верхний этаж – и начал подниматься по ступеням, внутри у меня все сжалось в предчувствии встречи. Я проделал такой большой путь – слишком большой, быть может – но одна-единственная ошибка по-прежнему могла погубить меня. Я не сомневался, что, если совершу эту ошибку, Беллэм не даст мне быстрой смерти. Я, быть может, буду жить еще годы и годы – в темнице, в оковах, в унижении.

Я вышел с лестницы в коридор, обшитый панелями медово-золотого дерева.

Галерея моего отца – здесь было множество окон, заливавших весь коридор радостным солнечным светом. Но теперь натертые воском панели запылились, потемнели и потрескались по краям. В галерее царил запах запустения.

Моя рука скользнула под лохмотья и сомкнулась на костяной рукояти кэйлдонского кинжала. Мгновение я постоял у дверей в комнату матери, прислушиваясь к тому, что происходило внутри. В комнате царила тишина. Может быть, матери там вовсе и не было – но я успел узнать, что люди – и мужчины, и женщины – в тяжких обстоятельствах особенно тянутся к тому, что им близко и знакомо, что было им дорого в прежние, более счастливые времена. Эта комната была излюбленным местом для моей матери. И, удостоверившись, что она там одна, я распахнул дверь…

Двигался я бесшумно, и бесшумно, без скрипа закрыл за собой дверь. Я стоял на пороге, глядя на свою мать – и понимал, что она постарела.

Она склонилась над пяльцами с вышиванием. Я не видел узора вышивки – но все ее внимание было без остатка отдано рукоделию. Солнечный свет, дробясь в стеклах-фасетках стрельчатого окна, заставлял цветные нити вспыхивать в теплых лучах – но я почти тут же ощутил запах сырости, царивший в комнате, словно бы жаровни никогда и не согревали ее. Эта комната всегда была одной из самых теплых и уютных – но теперь в ней было холодно и пусто.

В покоях было так тихо, что я слышал, как игла прокалывает ткань. Мать работала аккуратно, пристально, низко склонившись над вышивкой – даже брови сдвинула от усердия. Она сидела в профиль ко мне. И ее руки…

Тонкие, высохшие руки, распухшие в суставах – руки, более похожие на птичьи лапки. Она работала с пристальным вниманием – но мне подумалось, что с такими руками ей, должно быть, едва хватает сил просто прокалывать ткань, едва обращая внимание на узор. Болезнь отняла у нее все ее искусство.

И тут я ясно вспомнил, что в сырую погоду у нее всегда болели руки. Она никогда не жаловалась, но становилась все более беспомощной с каждым месяцем. И теперь, глядя на свою мать, я видел, что болезнь окончательно уничтожила ту грацию и изящество, которые всегда так любил в ней отец.

На ней был белый платок и чепец, полностью скрывавшие ее волосы – только одна-единственная прядка выбилась и теперь змейкой вилась по ее щеке, еще более подчеркивая худобу лица. Седые – совершенно седые волосы – а я помнил их темно-золотыми, такими же, как мои. Тонкие морщины паутинной сетью легли на ее лицо, кожа была похожа на тончайший смятый шелк.

Она была в своем любимом темно-синем – но мне показалось, что на ней то же платье, какое она носила семь лет назад. Да, я не ошибся: теперь я ясно видел оно выношено и протерто едва не до дыр.

Должно быть, я издал какой-то звук. Мать подняла голову, обвела взглядом комнату – ее глаза остановились на мне с безмолвным вопросом…

Я шагнул к ней и опустился на колени. Я приготовил слова для этой встречи

– но сейчас все они как-то разом позабылись, вылетели из головы. Любые слова сейчас были пустыми и ненужными. Я молчал, и только горло у меня сжималось от болезненной нежности.

Я не смел поднять глаза к ее лицу – вместо этого принялся разглядывать упавшую к ее ногам вышивку. Знакомый рисунок – хотя в исполнении и не было прежнего изящества: высокий бородатый воин на гнедом коне, ведущий в бой армию Мухаара. Я всегда любил эту картину – в детстве мать часто говорила мне, что этот воин – мой отец. И странно было теперь узнавать во всаднике – себя самого.

Рука матери коснулась моей головы. Сперва я едва не отшатнулся, вспомнив, как грязны мои волосы – но сдержался и не сдвинулся с места. Пальцами второй руки она приподняла мою голову под подбородок и повернула мое лицо к свету, чтобы как следует рассмотреть его. Она улыбалась – улыбалась прекрасной сияющей улыбкой, а по лицу ее катились слезы.

Я бережно взял ее руки в свои – осторожно, так осторожно, внезапно испугавшись, что могу причинить им боль. Они были такими тонкими, такими хрупкими – рядом с ней я казался себе слишком большим, неповоротливым и неуклюжим.

– Госпожа, – хриплым дрожащим голосом проговорил я, – я виноват в том, что не пришел раньше – даже не послал весточки…

Она прикрыла мне рот рукой:

– Нет.

Тонкие руки коснулись моей бороды, зарылись в мои сальные и грязные волосы:

– Ты это специально сделал – или совсем отбился от рук и забыл, как я учила тебя следить за своей внешностью?

Я рассмеялся – глуховато и не слишком весело:

– Боюсь, госпожа моя, изгнание сделало из вашего сына совсем другого человека.

Морщинки у ее глаз – таких же голубых, как и мои собственные – стали резче и заметнее. Потом она отняла руки – и в это мгновение я понял, что она пытается сдержать свои чувства. В ее глазах читались гордость, радость, благодарность и осознание того, что ее сын больше не ребенок, что мальчик превратился во взрослого мужчину. Я знал, что для нее до седых волос останусь ребенком – но сейчас она словно бы признала мое право на свободу, на свою жизнь, именно таким признанием и была ее сдержанность.

Я поднялся, пошатнувшись от внезапно нахлынувшей слабости, она продолжала улыбаться:

– В тебе живет Фергус.

Я отошел к окну, пытаясь справиться с собой, и бесцельно уставился на солиндских стражников, вышагивающих по стене. Совладав со своими чувствами, я снова обернулся к матери:

– Ты знаешь, зачем я пришел? Она подняла голову – я невольно отметил, какой дряблой и морщинистой стала ее шея:

– Я была женой твоего отца тридцать пять лет. Я родила ему шестерых детей.

Боги избрали только двоих для жизни в этом мире – но я уверена, что эти двое в полной мере сознают, что значит принадлежать к королевскому Дому Хомейны, кажется, мать даже помолодела от гордости. – Конечно же, я знаю, зачем ты пришел.