Воспоминания склеротика (СИ) - Смирнов Борис Александрович - Страница 18

     В зачетке стояла пятерка. Наши педагоги не любили бездумных зубрил, да у нас, пожалуй, таких не было. Они давали нам возможность смело ошибаться, понимая, что рано или поздно мы найдем правильные ответы на все вопросы.

      Прелестнейшая Лидия Аркадьевна Левберг, называвшая своих студентов по имени и отчеству, вела у нас семинар по зарубежной литературе. -- Борис Наумович, -- бывало, говорила она, -- в своем исследовании очень интересно спорит с Михаилом Михайловичем Морозовым и не безуспешно (Морозов – это известный шекспировед).  - Всё это говорилось без капли иронии. И мы высоко ценили этот демократизм, это уважительное отношение к нашему мнению. Через много лет, после моего окончания института она жаловалась на низкий моральный уровень студенчества. -- Понимаете ли, дорогой, -- рассказывала она с грустной улыбкой, -- я на лекции как-то сказала, что четкой границы между патриотизмом и национализмом не вижу. Так кто-то из моих учеников доложил об этом в деканат, и меня долго таскали, чтобы определить, имею ли я право преподавать в советском институте. А Вы видите между этими понятиями большую разницу? – задала она мне вопрос. -- Может быть, разница и небольшая – ответил я, -- но ведь это самостоятельные понятия. Маршак как-то написал прекрасное двустишие:

Мятеж не может кончиться удачей,

                            Тогда бы назывался он иначе.

- объяснил я ей свою мысль. – У меня хорошие ученики

похвалила Лидия Аркадьевна.

       Необычайной любовью у нас пользовалась куратор первого курса Александра Александровна Пурцуладзе, преподаватель русской литературы. Все мужчины, и не только нашего курса, были влюблены в очень красивую и стройную горянку, обворожительно излагающую самый сложный материал. Как-то мы пожаловались ей, что читать произведения Бестужева-Марлинского ужасно скучно. Она взяла три академических пары и, не выходя из аудитории, прижигая одну папиросу от другой, прочитала нам лекцию об этом удивительном человеке. Класс был заполнен не только студентами нашего курса. Мест не было даже на окнах. Мы боялись шевельнуться. Лишь по окончании, наша эксцентричная староста  Люба Смирнова, сладко подтянувшись, сказала: - «хочу Бестужева»!

      Нельзя не вспомнить преподавателя Льва Иосифовича Гительмана, получившего все мыслимые ученые степени за рубежом. Он свободно владел языками, и именно это однажды заставило нас заподозрить его в незнании материала. Ещё на первом курсе, как-то, вспомнив Шекспира, он процитировал несколько реплик из его трагедии. Услышав весьма тяжелую прозу, мы, набравшись смелости, напомнили ему, что великий Шекспир писал стихами. Педагог смутился, - я не поэт, и не могу подстрочник, который я вам привел из английского издания, зарифмовать.

      Самые нежные воспоминания о любящей нас, кукольников, «Кате», Екатерине Александровне Табачниковой. Она хорошо понимала, как трудно нам, провинциальным актерам, работать и учиться, и часто бывала снисходительна. Однажды, в одной из курсовых работ я назвал, мало известного мне, писателя молодым. Она, знавшая этого  литератора, смеясь, объясняла мне, что он давно годится ей в дедушки, но не придала значения моей ошибке. В 1983 году она подарила мне свою книгу о русском актерском искусстве с надписью: «Одному из самых любимых моих кукольников на добрую память». Эту память я храню и буду хранить до конца своих дней.

      Конечно, я помню всех наших педагогов, хотя их было достаточно много. Я думаю, мне и моим однокашникам с ними очень повезло. Единственное, чем может безудержно хвалиться человек, не будучи обвинен в нескромности, это своими учителями. Для меня это всегда было предметом гордости. Но среди них, любимых, в наших душах, в нашей памяти первое место занимал Владимир Александрович Сахновский –Панкеев.

      Известный театровед, прекрасный педагог и человек, был нашим главным учителем по прямой специальности. Он вел театрально-критический семинар. Нас, его учеников, всегда привязывали к нему его особые человеческие качества, которые создавали атмосферу тепла, радости, эмоциональной приподнятости при каждой встрече с ним на семинаре, лекции, в кулуарах. С недосягаемых высот своих знаний и своего положения он спускался к каждому из нас и занимал место товарища, собеседника, а иногда (как это было удивительно) любопытного слушателя, с восторженным взглядом ученика. Ему можно было сказать всё. Его нельзя было в чем-либо обмануть. С ним не надо было хитрить.

      На лекции мой сосед Боря Лашенков мне шепчет: -- посмотри на Сахновского и представь себе его мальчишкой на заборе с рогаткой.    -  Я взглянул на удивительно выразительное, лукавое и озорное, с торчащими ушами, по какому-то поводу восторженное лицо и, не в состоянии удержаться от смеха, извинившись, вышел из аудитории. Дважды я открывал дверь, чтобы, как мне казалось, успокоившись, войти в класс, но каждый раз приступ смеха возвращал меня в коридор. После окончания лекции, придя в себя, я подошел извиниться. – Что с Вами произошло? – обеспокоено спросил Владимир Александрович. - Я ему всё рассказал. Он искоса взглянул в зеркало и долго смеялся. Потом, успокоившись, серьезно сказал: - видимо удивительно интересно я говорил, если у вас в этот момент возникли такие глупые мысли.

      Когда началась работа над дипломами, я спросил Владимира Александровича: -- а что если я за неимением специальной терминологии в теории театра кукол воспользуюсь  литературоведческими терминами и обозначу виды условности в театре кукол, как обозначают литературные тропы? – Что это тебе пришло в голову? Лично я никакой связи не вижу, -- ответил Сахновский. - Однако я упрямо ввёл эту терминологию в диплом. Владимир Александрович, ознакомившись уже с оконченной дипломной работой (он был моим официальным оппонентом), сказал: -- ты молодец, что не послушал меня. Ведь очевидно, что лучших терминов и не придумаешь.

      А после защиты долго беседовал со мной, давая советы, как из этого диплома сделать книгу.

      Я не оправдал надежд своего учителя и книгу  не написал. Но в моей режиссерской практике, в освоении теории своего искусства его советы сыграли неоценимую роль. А ещё большую роль – пример удивительной честности, доброты, демократизма и порядочности.

      Незадолго до экзамена Сахновскому по истории театра советских республик мы стояли в вестибюле и беседовали с Владимиром Александровичем перед его лекцией по истории театра Украины. К Украине он относился особенно трепетно. Он, бывший киевлянин, великолепно знавший украинский язык, писавший на нем книги, был хорошо известен широкой театральной общественности этой республики. Так вот, стоя в фойе, он хитро заявил: -- кто мне ответит, что сказал А. П. Чехов Марии Заньковецкой, провожая на перроне после гастролей её театра в Петербурге, я ставлю пятерку и освобождаю от экзамена. -- Мы с моим другом Вадимом Жуковым перерыли всё,  что можно, по украинскому театру. Но, ничего не найдя, пришли на экзамен, который сдали отлично. -- Так что же все-таки сказал на перроне Чехов Заньковецкой? – с нетерпением спросил я уже после экзамена.

- До побачення![7] – ответил улыбающийся педагог.

       Эта улыбка всегда у меня перед глазами, хотя я помню Владимира Александровича и суровым, и сердитым, и возмущенным. Но каким бы ни было выражение его лица -  это было лицо доброго, умного, честного и всеми нами любимого человека.

       Мне хотелось бы вспомнить один оригинальный эпизод из послеинститутских встреч с моим любимым педагогом.

     В Ленинграде были два человека, с которыми я обязательно в каждый свой приезд, как бы по традиции, хотя бы один раз отобедывал в чудесном ресторане ВТО, в Доме Искусств на Невском проспекте. Один из них, это был Михаил Михайлович Королев, завкафедрой театра кукол нашего ЛГИТМиК, с которым я очень подружился после окончания института. За обедом, не спеша, мы беседовали о делах кукольных, о новостях в русских театрах и о событиях на кафедре.