Воспоминания склеротика (СИ) - Смирнов Борис Александрович - Страница 12

     Как правило, после спектакля Марк Давыдович мне говорил о том, что я при «ранении» строю ужасную гримасу.  -- Может быть, при ударе в живот острым мечом действительно очень больно, - добавлял он, --  но ты своей гримасой отвлекаешь от главной сцены, и выглядит она у тебя не органично.

      Видимо, я как сказала как-то Роману Карцеву билетерша, слишком «пересаливал лицом». Но однажды, когда на спектакле я вытащил свою саблю, чтобы вступить в бой, у меня кожа, которая находится между большим и указательным пальцем, попала в щель, образовавшуюся от расслабевшей и разболтавшейся  металлической рукоятки моего музейного оружия. Бой был построен так, что остановиться нельзя, не получив довольно сильный удар по голове. Я видел, что рука начала кровоточить, но когда темпераментный актер Леонид Николаевич Риттер, в образе Отелло, мощным ударом рассекал наше скрещенное оружие, я думал, что потеряю сознание от дикой боли. С трудом, дождавшись «укола»  в живот мечом противника, я пополз за кулисы. Мне   смазали руку йодом и наложили повязку. В антракте подошел  режиссер и, улыбаясь, сказал: -- вот сегодня, Боря, ты провел сцену органично, -- и протянул мне руку. На что я, к его удивлению, ответил пожатием левой рукой, спрятав перевязанную  правую за спину.

     Вообще-то натура на сцене моментально разгадывается зрителем и, если не грозит провалу, то, как правило, надолго выбивает почтенную публику из состояния, необходимого для верного восприятия спектакля. Я помню, как Сергей Владимирович Образцов убедительно доказывал это на примере использования в драматическом театре животных или маленьких детей. Он говорил, что когда видят на сцене ребенка, живую собаку или лошадь, возникают, мешающие восприятию спектакля, мысли о том: чьи это животные или дети? Актерские? Получают ли артисты за них деньги? Достаточно ли эти животные воспитаны, чтобы не сделать на сцене что-то непристойное и тому подобное. Мне кажется, что он абсолютно прав. Но не только в этом случае может отвлечь зрителей натура. В Крымском театре молодой ещё тогда актер Володя Петровский, игравший в какой-то комедии слугу некоего знатного господина, поклялся, что на спектакле поцелует актрису, игравшую служанку знатной дамы, по-настоящему. Поцелуй был предусмотрен заданием режиссера, после чего следовала по сценарию же пощёчина. Володя выполнил свое обещание, крепко поцеловал молодую актрису, за что получил самую натуральную пощечину. В зале раздался дикий хохот. Но смех был следствием не комичной ситуации, а потому, что на сцене появилась  натура. Кончился «театр», и зритель не мог долго успокоиться. Этот непозволительный трюк выбил не только тех, кто смотрел спектакль, но и тех, кто его показывал. На следующий день, на доске объявлений висел приказ с выговором за хулиганство на сцене.

ПРАКТИКА  БЕЗ  ТЕОРИИ  СЛЕПА

      Проработав в театре один не полный сезон, я решил поехать учиться актерскому делу в Днепропетровское театральное училище. Четверо молодых людей, мечтающих о театре, ещё совсем в юном возрасте, покидают родной город, это я и мои друзья: Олег Ермолин, Аркадий Межиковский и Люда Синельникова, самая молодая из нас, но успевшая влюбиться в Олега. Её мама не хотела из-за этого отпускать девочку в Днепропетровск. Но Мила уверяла её, что Олег и не собирается поступать в это училище. А когда Людина мама приехала проведать дочку, пришлось строго соблюдать конспирацию, прятать друга  и носить ему в кастрюльке пропитание в известное только посвященным место.

      Предварительное прослушивание у видного режиссера и педагога,  Кобринского, набиравшего курс, все мы прошли успешно, более того, он заверил нас, что мы, безусловно, будем приняты. Но тут вдруг выясняется, что его курс будет готовить актеров украинского театра. Это меня очень расстроило. Я, крымский житель, никогда не сталкивался с украинским языком. Поэтому, когда я узнал о приезде московской комиссии по прослушиванию и отбору желающих поступить в еврейское театральное училище им. Михоэлса, я поспешил туда, хотя на еврейском языке знал всего-то несколько нецензурных слов. Очень меня прельстила Москва, в которой я был однажды проездом. Со мной пошел и Аркадий Межековский, который довольно бойко изъяснялся на идише. У меня, правда, был козырь: я хорошо выучил песню «Ой, койфшен, койфшен папиросен», где припев был на еврейском языке. А стихи, проза и басня, естественно, на русском. В моём репертуаре было стихотворение Лермонтова «На смерть поэта», и строчки «... а вы, надменные потомки...--  за тем -- ...свободы, гения и славы палачи» я читал, конкретно указывая на членов приемной комиссии. Они потом говорили: -- Ваше чтение понравилось, но нас-то Вы зачем так?

      В общем, мы очень хорошо показались и были приняты. Попрощавшись с нашей влюбленной парочкой,  вернулись в Симферополь с тем, чтобы к началу учебного года быть в Москве.

      В училище нас приняли хорошо. Поселили на «Трифоновке» в десятый корпус этого огромного студенческого городка при комитете по делам искусств. В нашей комнате было шестнадцать мест, так что заниматься было не просто, и не только от шума или тесноты. Мои соседи, не то казахи, не то киргизы, видя наши записи на еврейском языке, проявляли самый агрессивный антисемитизм. Благо мой друг Аркадий с большими кулаками однажды их так проучил, что они надолго полюбили евреев.

      Москва стала образовывать меня сразу. Почти полная моя театральная безграмотность стала потихоньку ликвидироваться ежедневным посещением театров, концертов и вечеров в ЦДРИ[6] или Доме Актера. Однако, это было только в начальной стадии и я так многого не знал, что однажды попал в весьма неприятную, курьезную ситуацию.

      Накануне Нового Года я направился на центральный телеграф отправить маме поздравительную телеграмму. У окошка, где принимали телеграммы, стояла довольно внушительная очередь. Я понял, что не единственный, кто хочет близких поздравить с праздником. Вариантов не было, и пришлось занимать очередь. Впереди меня были  две  смешливые девчонки. Через несколько секунд за мной уже стоял какой-то мужчина. Он был видимо в прекрасном новогоднем настроении и, подойдя, спросил: - вы крайний. – Да - ответил я. – Тогда разрешите, я буду за Вами? – Пожалуйста, – несколько сконфуженно ответил я. Моё смущение было вовсе не от веселости гражданина, занявшего очередь за мной, а оттого, что и голос его, и лицо были мне удивительно знакомы. Я стал судорожно вспоминать, где мог видеть этого человека. Это мучительное припоминание длилось довольно долго. Очередь была большая и двигалась медленно. Наконец, моё любопытство победило, и я, повернувшись, спросил-- извините, пожалуйста, вы в Симферополе не бывали? – Ну, как же? Конечно, бывал и неоднократно. -- Ответил, улыбаясь, веселый человек. - Снова напряженная попытка вспомнить. – Простите, а в Ялте? – В Ялте непременно, чуть ли не каждый год. – Впереди стоящие девчонки, глядя на меня, давились от смеха. Я решил больше не думать ни о знакомом голосе, ни о знакомом лице. Ну, видел где-нибудь, ну и что? Но мысли зудили меня, как чесотка. – Мне, конечно, неудобно беспокоить, – снова обратился я к стоящему за мной гражданину, -- но скажите, я не мог увидеть Вас в Омске или в Ташкенте? – Вполне могли, поскольку неоднократно бывал и там, и там.  – Вы что, путешественник? – Нет, я актер. -- Девчонки уже, и не пытаясь скрыть смех, надрывались от хохота. Да и другие люди, прислушиваясь к нашему разговору, улыбались. Вдруг меня как будто пронзило током. «Боже мой, ведь это Плятт!» – Извините меня ради бога! – прошептал я, не глядя в глаза известного артиста. –  Нет, ничего, не смущайтесь. Мало ли как бывает. – Он сказал ещё что-то, но я уже ничего не слышал. Оставив очередь, я выбежал на морозный воздух. Лицо моё горело. Мне было ужасно стыдно того, что я сам себя поставил в такое глупое положение. Правда, в театре я Плятта ещё не видел, да и в кино, в те времена, тоже не очень часто. Наверное, час я бродил по морозной Москве, а вернувшись на телеграф, снова занял очередь, стараясь не глядеть по сторонам. Но вдруг мой взгляд остановился на людях, стоящих рядом у окошка, где принимали телеграммы за рубеж. Там стояли двое мужчин и женщина. Так вот, я обратил внимание, что под меховым воротником у неё голое тело, этакое глубокое декольте. В помещении телеграфа было не холодно, но ведь на улице мороз. Мне показалось, что дама одета не по сезону. Или, может быть, у иностранцев уже есть такой материал, имитирующий тело? Я, забыв про недавний конфуз, стал так внимательно всматриваться в полуобнаженную грудь, что вызвал веселый смех стоящих в очереди. Мне снова в смущении пришлось уйти, хотя заветное окошко уже было близко. Стоя у дверей телеграфа, я увидел, как дама с декольте выходила на улицу. Мужчины открыли ей дверь, а она большой меховой муфтой прикрывала  голое тело. Они спустились по ступенькам на тротуар и сели в красивую машину. Я понял, что они направляются, вероятно, на какой-то  прием, а у дамы такой фасон платья. Мороз ей не страшен, поскольку её руки прикрывают муфтой грудь. А всё остальное, что необходимо, делается мужскими руками. Встав в очередь в третий раз, мне всё же удалось поздравить маму с Новым Годом.