Кто-то за дверью - Робер Жак - Страница 4

– Ага, ясно, он антифашист!

– Антифашист и, тем не менее, рогоносец! – ору я. Ее смех резко обрывается.

– Есть еще фактор времени, – произносит она так, будто сделала великое открытие. – Сколько лет они женаты?

– Как мы. Семь, восемь.

– Переломный седьмой год?

– Да, об этом пресловутом кризисе всегда говорят, но никогда не объясняют, как он наступает. Усталость, привычка, утрата таинственности... Все это по-прежнему неясно. Возвращаемся к исходному положению. Отчего вдруг любящая жена разлюбила мужа?

Я неожиданно подхожу к Пюс, беру ее за плечи и заглядываю в глаза.

– Пюс, а ты веришь в этого Другого?

– В Любовника с большой буквы? В опьянение, помрачение и прочую чепуху? В любовника, который, в итоге, превратится в такого же мужа, как другие. Серьезно, ты в это веришь?

В ее больших голубых глазах, храбро выдержавших мой взгляд, появляется беспощадное выражение.

– Я просто обязана верить, – произносит Пюс глухо, – ведь она уходит, бросает своего учителя.

– Однако он не изменился, это тот самый человек, которого она полюбила, за которого вышла замуж семь лет назад. Характер не меняется.

– А вот и меняется! – с жаром возражает Пюс. – Так же, как худой человек может превратиться в толстого. Я, лично, вижу, как твой учитель изо дня в день делается все больше учителем. Изо дня в день он все больше погружается в свои книги, в свою Древнюю Грецию. И если бы он был механиком, все было бы точно так же – он все больше погружался бы в свои моторы. Сам знаешь – зайдешь в гараж и видишь одни только задницы.

– Не будем на них останавливаться.

– И так до того самого дня, когда твоя счастливая жена обнаруживает, что она одинока. Одинокая – это значит свободная! Свободная – это значит она может собой распоряжаться. Тут-то и появляется этот другой – любовник. Иначе и быть не может!

– И тот дурак ничего не замечает? Я имею в виду мужа...

– Нет. Он весь в своих книгах.

– Я не согласен! – взвиваюсь я вдруг. – Все-таки он иногда закрывает свои книги. А когда книги закрыты...

– ...он продолжает ничего не видеть. Из лени. Кажется, она меня раздражает!

– Из лени! Он, такой трудолюбивый! Влюбленный в Грецию эрудит!

– В Грецию, но не в жену. В любви он ленив, Любовь требует много сил. Она мучительна, невыносима. Тому есть доказательство – некоторые умирают от любви.

– Ты не в своем уме! Ведь если она вышла за него замуж, значит он все-таки сумел ее покорить.

– Да, конечно, вначале он вел себя как надо. А потом, когда дело было сделано, он уже не церемонился!

– Довольно мелкая причина.

– Возможно, это мелкий человек. Бывают и такие мужья.

Я решительно не согласен. Пусть он грешен, мой герой, но тогда из гордости. Он ни минуты не мог предположить, что жена способна его обмануть, его, агреже, его, сверхчеловека.

Пюс не возражает. Она идет еще дальше:

– Он даже изобрел систему, чтобы оградить себя от неприятных сюрпризов. Я прямо слышу его слова: «Если жена изменит мне, такому человеку, выдающемуся знатоку Акрополя, – или там двигателей внутреннего сгорания, – мне останется только ее презирать».

Признаться, я потрясен. Вспоминаю вдруг, что почти то же самое, исключая Акрополь и двигатели внутреннего сгорания, сказал и я однажды Пюс.

Возвращаюсь к письменному столу, хватаю ручку и склоняюсь над моим листком. Пишу: «Он думал, что испытает лишь презрение к жене, если она ему изменит. Однако, когда это случилось, с изумлением обнаружил, что терпит адские муки».

Меня вдруг словно жаром обдало. Я хорошо знаю это ощущение – будто пьешь медленными глотками крепчайшее вино. При этом у меня делается какой-то странный взгляд. Пюс отлично известно, что это означает. Лед тронулся. Мое перо, как породистый скакун, только и ждет, чтоб галопировать по бумаге. Я еще не нашел решения, не придумал гениальную месть, но я почувствовал, как забилось сердце моего персонажа. Он ожил. Он не стоит более, застыв на набережной в тумане, словно ему нездоровится. Он продолжает путь, он идет прямо туда, куда должен идти.

– Я оставлю тебя одного, – говорит Пюс. – Мне кажется, дело пошло на лад. И потом виски подействовало – глаза просто слипаются.

Она подходит к окну, раздвигает шторы.

– Здесь можно задохнуться, – говорит она, приоткрывая окно.

Пюс взяла привычку поступать, не спрашивая моего мнения. И это неплохо, потому что сам я никогда не знаю, холодно мне или, наоборот, жарко.

Вдалеке слышится сирена входящего в порт судна. Будто жалобный зов моего детства. До последнего своего вздоха не перестану любить эти сирены. Пронзая насквозь, они поднимают меня ввысь и на крыльях неизвестности уносят далеко от себя самого.

– Совсем как в твоем романе, – замечает Пюс, слегка наклонившись через окно – Ужасный туман. Даже набережную не видно. Не забудь прикрыть окно, когда пойдешь спать.

Она уже знает, что сегодня я буду работать допоздна. Проходя мимо стола, она останавливается и смотрит на меня так долго и пристально, что глаза ее начинают чуть косить.

– Знаешь, – говорит она наконец, – я совершенно уверена, что ты найдешь эту свою месть. У тебя есть одно большое достоинство – ты упорен. Уж если ты за что-нибудь берешься, то доводишь дело до конца.

Затем она идет к лестнице. Слежу за ней взглядом, охваченный внезапной растерянностью, готовый сказать что угодно, лишь бы задержать ее еще хоть ненадолго.

– Когда у тебя поезд?

Уже ступив на первую ступеньку, она останавливается и смотрит на меня с каким-то странным волнением.

– В восемь утра.

И добавляет с натянутой усмешкой:

– Хоть раз в жизни поднимусь, как все порядочные женщины.

Не очень в это веря, предлагаю проводить ее на вокзал.

– Когда ты встаешь в такую рань, ты потом весь день чувствуешь себя разбитым, – справедливо замечает Пюс. – А потом, знаешь, вокзальные перроны мне противопоказаны – плакать от них хочется. То есть, если меня провожают с платочком...

Она опять смеется деланным смехом, который причиняет мне почти физическую боль. Все это виски, поглощаемое ею, отнюдь не укрепляет нервы.

– Ты ничего не хочешь передать моему брату? – неожиданно спрашивает Пюс.

А вот этого не надо было говорить. Я ненавижу Андре, я всегда его ненавидел и никогда не мог понять, почему. Не потому ли, что Пюс каждый раз, когда едет в Париж, останавливается у него. Я чувствую, что их связывает некое сообщничество, которое было между ними всегда. И мне кажется, будто он ее у меня похищает.

К тому же, Андре Дюверже – полная противоположность мне: крупный предприниматель, низенький, ростом с метр шестьдесят, весом в девяносто кило мужчина. Он – владелец фармацевтической лаборатории, и все, что его интересует в жизни, – это «делать деньги». На эти деньги он покупает большие, бросающиеся в глаза вещи: американские автомобили, моторные лодки, холодильники, куда можно засунуть целого быка.

Это невозмутимое, всем довольное существо, от которого не ждешь сюрпризов, которое ни из-за чего не переживает, тогда как я переживаю из-за всего. Мне отвратительна его манера одеваться и то, как он питается. Я в ужасе от его квартиры. Андре наводит на меня скуку. Смертельную скуку.

В очередной раз я говорю об этом Пюс. Говорю со злостью, в которой прекрасно отдаю себе отчет.

– И все из-за того, что один раз в году я провожу у него две недели! – спокойно замечает Пюс, поднимаясь по лестнице.

– Два раза в год! Три раза в год! По-моему, ты вообще живешь в Париже!

Ах, злонамеренность! Я мог бы написать о ней целый роман. Сознательное, заранее обдуманное зло.

Сейчас она поднимется по лестнице и скроется наверху, и я окликаю ее сдавленным от подступившего отчаяния голосом:

– Дорогая!

Она в изумлении останавливается на последней ступеньке и наклоняется через перила:

– Да. В чем дело?

– У тебя большой багаж?

Меня вдруг страшно интересует этот вопрос.