Кто-то за дверью - Робер Жак - Страница 13

Он возвращается ко мне со смущенным видом.

– Это очень... интимная фотография. Печально, если это действительно та женщина, что погибла в Ньюхавене. Такое прекрасное тело...

Похоже, он не собирается расставаться со снимком. И я снова протягиваю руку.

– Покажите же и мне, эгоист! Держу пари, что на этой фотографии она голая, а?

Он кивает и, словно нехотя, расстается со снимком.

– Восхитительно? – говорю я. – Живая роденовская модель.

– Была живая, – грустно замечает Улисс.

– Подождите ее хоронить! В конце концов, нет доказательств, что это та женщина, о которой говорится в газете... Может, посмотрим, что в письме?

– Возьмите, прочитайте, – Улисс отдает мне сложенный вчетверо листок. – У меня не хватает храбрости. Не знаю, почему, но все это внушает мне тревогу, даже причиняет боль.

Я смотрю на него с удивлением.

– Только что вы говорили, что хотите знать, что завеса должна приподняться. Возможно, сейчас она приподнимется.

– Это-то меня и пугает. Будто я прихожу в себя после глубокого обморока. Неожиданный страх – боюсь шума, света, жизни. Боюсь того, что могу узнать.

Меня охватывает беспокойство, подхожу к нему ближе, вглядываюсь в лицо. Слава богу, все те же пустые, затуманенные глаза человека, утратившего память.

– Может быть, к вам возвращается память?

– Нет, – говорит он, сжимая лоб своими длинными пальцами. – Но во мне происходит что-то непонятное... Какое-то шевеление... Мрак стал иным. Он утратил свою неподвижность. Словно я заперт в темной комнате и слышу, как снаружи дует ветер.

Однако не эти ощущения немощного слепца помогут нам продвинуться вперед. Ну же, тормошу я его, все-таки надо узнать!

Сажусь за стол и склоняюсь над письмом. Неровный почерк, как если бы писал человек в состоянии сильного нервного возбуждения. Написано по-французски, и, разумеется, начинается словами: «Любовь моя».

Услышав их, Улисс вздрагивает.

– Ах, это любовное письмо! Вероятно, его писала та женщина?

Я переворачиваю листок, чтобы взглянуть на подпись.

– Нет. Подписано «Поль».

– "Поль", – повторяет Улисс, его лицо судорожно морщится. – Вы думаете, письмо от меня?

Он подходит к столу.

– Может быть.

– Тогда, значит, меня зовут Поль.

Знаю, он был бы очень рад зваться Полем. Получить, наконец, имя. Но у нас нет никаких доказательств, замечаю я ему, что он является автором письма.

– Постойте! Возможно, есть способ это проверить, Как вы думаете, можете вы что-нибудь написать?

– То есть?

– Ну, я хочу сказать: сохранили ли вы умение писать, несмотря на амнезию?

– Полагаю, что сохранил, поскольку я не забыл речь.

– Тогда садитесь на мое место, – говорю я, вставая. – Вот вам блокнот, вот ручка.

Улисс усаживается за стол.

– Что писать? – спрашивает он, хватаясь за ручку и глядя на меня, как прилежный ученик.

– Все равно что. Или нет, пожалуй. Пишите: «Любовь моя». Сравним с письмом.

Судорожно слов пальцами ручку, он начинает писать и медленно бормочет:

– Любовь... моя...

Я забираю у него листок и сравниваю оба почерка.

Они не имеют ничего общего, и Улиссу, который смотрит со своего места, вытягивая шею, словно жираф, прекрасно это видно.

– Ладно! Значит, меня зовут не Поль, – со злостью произносит он. – И я никогда не писал этого письма!

Я немедленно возражаю:

– Напротив, напротив, вы очень даже могли его написать!

Он смотрит на меня, ничего не понимая. Разница в почерках не так уж важна, объясняю я ему. Его почерк мог измениться вследствие несчастного случая, который с ним произошел.

– Взгляните-ка на то, что вы написали сейчас. Не скажешь, что это нормальный почерк. Будто ребенок писал... Покажите-ка руки!

Он вытягивает перед собой свои красивые руки, словно впервые их видит.

– У вас очень тонкие пальцы, – говорю я. – Это не руки человека, занимающегося физическим трудом, нет! Раньше у вас наверняка был другой почерк.

– Но в таком случае, – замечает он, – если я автор письма, как же оно очутилось у меня? В моем чемодане? Оно должно было остаться у адресата?

Замечание по существу. Я в раздумье почесываю подбородок.

– Разумеется. Но, надо полагать, вы получили его назад. Согласитесь, тут нет ничего невозможного. Вы могли повидаться с этой женщиной и забрать у нее свое письмо.

Он снова погружается в задумчивость.

– С этой светловолосой женщиной, да? Но послушайте, ведь у меня обручальное кольцо. Значит, это, возможно, моя жена?

Он смотрит на меня застывшим взглядом. Кажется, эта мысль пришлась ему по душе.

– Или любовница... – говорю я и добавляю, снова вернувшись к письму: – Любопытно, оно написано в Лондоне, 3 марта.

– То есть, за несколько дней до самоубийства неизвестной женщины в Ньюхавене.

– По-моему, тут вовсю кипят страсти! – говорю я, бегло просматривая письмо.

– Тогда это, скорее, моя любовница...

Такое замечание из уст Улисса кажется мне чересчур тонким.

– Вот, послушайте... «Любовь моя, я не в силах дольше ждать. Ты придешь, и наши плечи соприкоснутся, наши руки, наши губы...»

Вижу, как у Улисса судорожно сжимаются кулаки.

– Разве можно любить до такой степени и не помнить об этом? – глухо произносит он.

Я продолжаю читать:

– "Я снял для нас комнату в маленькой, старинной, прелестной гостинице. Из ее окон видна Темза. Мне кажется, прошли месяцы с тех пор, как я покинул Париж..."

– Значит, я все-таки жил в Париже, – отмечает Улисс. – О чем говорит и костюм.

– Я со всей силой ощущаю, что в моей жизни наступил перелом. Меня не покидает чувство уверенности. Уверенности прежде всего в том, что с этих пор ничто не сможет нас разлучить. Милая, мы не должны никогда больше говорить друг другу «прощай». Каждый раз ты словно умираешь для меня, и я поистине предпочитаю твою смерть, чем знать, что ты в объятиях другого..."

– Другого, – вздрогнув, повторяет Улисс.

– "Я люблю тебя, мая страсть, моя плоть, моя нежность..." Подписано – Поль.

В комнате становится тихо, как в церкви. От этих страстных слов нас будто пронизало током.

– Что все это значит? – громко вопрошает вдруг Улисс. – Кто этот «другой»? Неужели эти безумные слова писал я?

– Если верить письму, вы в самом деле были очень влюблены.

– И она умерла, эта женщина, которую я любил?

– По правде говоря, я и сам не могу в это поверить.

– Она, значит, покончила с собой? Бросилась вниз со скалы? Но почему? Ведь я обещал сделать ее счастливой!

– Возможно, тот, другой...

– Другой? – кричит Улисс. – Муж?

Я воздел руки к небу.

– Муж! Муж ли? Нам ничего неизвестно. Мы вынуждены ограничиться гипотезами.

Неожиданно я воодушевляюсь и с убежденностью, изумляющей меня самого, говорю:

– В самом деле, странно, это напоминает мне мои романы! Вначале я иду наощупь, выбирая из нескольких возможных направлений. И потом вдруг все разрешается само собой... И с вами будет так же. Вот увидите!

Улисс качает головой.

– Будет ли? Уж и не знаю...

– Да, да, надо искать! Надо проявить упорство! Знаете, у меня есть опыт.

– Знаю, это ваша профессия, – с горечью замечает Улисс. – Можно подумать, вас это расследование забавляет.

– Не забавляет. Оно захватило меня целиком!

И тут в наших отношениях происходит поворот. На мой радостный возглас Улисс реагирует резко отрицательно. Впервые он восстает и оказывает сопротивление.

– Ну, а меня, – визжит он, – меня эта игра изматывает. Потому что, в конечном счете, игрушка – это я! Ваша игрушка!

Может, он понял? Нет, не думаю. Это звериный инстинкт каким-то образом наводит его на след. Исключено, чтоб он мог догадаться, что руководит мною в действительности.

– Кукла – вот что я такое! – продолжает он в ярости. – Петрушка, на которого примеряют пиджаки, костюмы! И заставляют играть роли! Толкают влево, вправо и смотрят, что из этого получится! А потом вы наконец решитесь! Выберете то, что покажется вам наилучшим для романа.