Попаданец на гражданской. Гепталогия (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 11

В накладном кармане френча оказался карандаш и массивный ключик от неизвестно какой двери или замка, носовой платок и два серебряных рубля 1907 года. И все. Хотя Ермаков тщательно все обшарил — и брюки, и шинель, и шкафчик. Даже в папаху посмотрел — ничего более не обнаружил.

Его взгляд упал на заледенелое окно:

— А там, интересно, что?

Ответ, конечно у него уже был, интересовала теперь уже чисто практическая обстановка: местоположение на Транссибе. Он подышал на замерзшее окно, через минуту посмотрел в крохотное отверстие.

Слюдянка. Он и не освещенным узнал бы ее вокзал, правда, некоторые окна заколочены почему-то досками. Других подобных вокзальных зданий просто не могло существовать в радиусе тысячи верст, Костя знал это точно — почти год до срочной службы ездил сюда на электричке.

Судя по всему, электрический свет был отключен не только на станции и дороге, но и в городе, который просто покрыла тьма. Лишь в стороне от угла здания бликовали языки костра.

Пришлось Ермакову, еще пару минут отогревая дыханием стекло, увеличить дырочку в размере. Потом долго размышлять над увиденным — у костра грелись двое — в папахах, но один был в шинели с накинутым башлыком, а второй в полушубке. Но оба солдата, а это были именно солдаты, держали обычные трехлинейные винтовки Мосина (Костя мог положить голову на заклание, ибо хорошо знал оружие) с примкнутыми гранеными штыками.

— Все-таки декабрь девятнадцатого! — он пожевал рассольного ледку. — Иначе чего бы делать Арчегову на бронепоезде в Слюдянке? Определенно декабрь девятнадцатого! И не просто декабрь, а конец декабря! Он ведь уже получил приказ от Семенова и должен идти на всех парах на Иркутск!

«А майором-то я снова стал, только с переименованием в ротмистра. И Константином Ивановичем остался, так что к новому имени и отчеству привыкать не надо. И с фамилией новой повезло, тоже казачья — Арчегов, но не такая громкая, как у меня. Сбылась «мечта идиота» — попал в прошлое, прямиком на гражданскую войну. Теперь есть шанс спасти адмирала Колчака и хотя бы здесь не допустить совдепии, а может, и вся история России по другому пути пойдет. Попадешь еще в анналы, Костя, попадешь. Если зевалом хлебать не будешь, а то в анал запихнут», — Ермаков возбужденно прошелся по купе, пиная сапогом по полкам.

Все исторические события, даты, названия мест, имена и фамилии основных действующих лиц декабря девятнадцатого теперь четко заняли свое место в его голове, словно кто-то заботливой рукой разложил ранее не стыковавшиеся части мозаики.

Радость переполняла его душу и норовила выплеснуться через край. Тело на восемь лет моложе, он тогда только ротным трубить начал, молодым и дерзким, не дряблое, кое в чем даже лучше, ноженька в полном порядке, но главное — есть приказ генерала Скипетрова, который был использован в качестве затычки в самогонной бутыли.

— Что там Леонид Николаевич мне пишет? — вслух произнес Ермаков, взял, бережно расправил листок и с чувством продекламировал: — «Прибыть 23-го на станцию Слюдянка, подготовить броневые поезда к походу и 26-го убыть в Порт Байкал, где дожидаться моего прибытия. Генерал Скипетров. 22 декабря 1919 года».

Сей приказ был отправлен на станцию Танхой, что рядом со Слюдянкой, из Верхнеудинска телеграммой, судя по всему, по аппарату Бодо и был наклеен ровными полосками на листке бумаги.

Ермаков положил приказ в папку, лег на топчан и с наслаждением вытянулся:

— Да, дела! Дерьма теперь придется хлебануть полной ложкой! Планы-то я настроил, а как быть с ними сейчас? Гладко было на бумаге, да забыли про овраги! А тут не овраги, тут Большой Каньон в Колорадо, не меньше! Психологию хотя бы взять, менталитет… Вон, тот же Арчегов! В настоящей истории они с генералом Скипетровым, хорош у атамана Семенова заместитель, дали деру из-под Иркутска, как только подошли чешские бронепоезда и навели пушки!

Константин сел, свесив ноги:

— Пять минут, пять минут! — он пропел строчку из известной песенки. — Это много или мало… У меня, конечно, не пять минут, а два дня. Два дня — это мало! А сорок восемь часов? Сорок восемь часов — это много! Чертовски много, если не сидеть и не тратить время на ненужные раздумья!

Ермаков соскочил с топчана, помахал кулаками, отработал серию ударов и сделал зарубку на память — тренироваться, тренироваться и тренироваться. Отдав сам себе такое нужное ЦУ, свежеиспеченный ротмистр решил не откладывать знакомство с подчиненными в долгий ящик и, повернув ручку, толкнул купейную дверь.

К его удивлению, в вагонном коридоре было пустынно, совсем ни души. Костя искренне удивился и, почувствовав известную нужду, решительно отправился в сторону концевого тамбура.

Вагон не производил впечатления — пошарпанные двери, коврика на полу нет и в помине, одно окно выбито, но аккуратно заделано фанеркой. Да уж, сей вагон долго гремел на дорогах, и настигла его почтенная старость. Видно, что дела у российской государственности совсем хреновые пошли, раз даже для штаба дивизиона бронепоездов получше вагона не нашлось.

Дойдя до последней двери, Ермаков умилился: в советских плацкартах, оказывается, был голимый плагиат — с той стороны заперлись на замок, а здесь надпись «занято» появилась. Но сейчас дверь была открыта, и Костя шагнул в туалет.

Тот был самую малость комфортнее советского собрата, но только самую малость — умывальник с висящим вафельным полотенцем, чуть грязноватым, жестяной унитаз, вместо рулона туалетной бумаги имелась коробочка с нарезанными серенькими листами. Единственный недостаток — полная темнота, керосиновой лампы, как в коридоре, не имелось. И то правильно — надо горючку беречь…

Облегчившись, Ермаков пошел к противоположному торцу. Все то же самое — только вагон намного меньше, всего семь купе, в торцах по туалету, а вторая дверь открыта, свет лампы проем озаряет.

Костя заглянул — все как в служебном купе для проводников, только полка вверху лишняя — на ней под армейской шинелью кто-то спал, упершись в стенку голыми пятками. А вот сидевший внизу оказался натуральным воякой железнодорожных войск — на накинутой на плечи шинели черные погоны с молотками и тремя лычками сержанта, лицо одутлое, усталое, под полтину годами. Но дремал чутко — тут же очнулся и вскочил с диванчика. Лихо вытянулся во фрунт, даром что пожилой, и открыл было рот для рапорта…

— Т-с, — Ермаков приложил палец к губам, — пусть поспит, устал ведь…

— Так точно-с, господин ротмистр, устали-с, — тихим голосом согласился сержант.

— Как звать-то тебя по батюшке? — участливо спросил Костя, завязывая короткое знакомство с дальним прицелом. По въевшейся привычке к службе он прекрасно знал, что вот такие матерые вояки — бесценный кладезь информации, любой офицер удавится, и надо только уметь их раскрутить. А Ермаков умел, и ситуация позволяла — разговору по душам никто не помешает.

Но удивился ответной реакции железнодорожника — тот окончательно растерялся, стал теребить пальцами шинель, однако вскоре собрался.

— Трофимом Платоновичем зовут, господин ротмис…

— Оставь чин, вне службы у меня имя-отчество есть — Константин Иванович. Так и зови. А есть ли кипяточек у тебя, Трофим Платонович?

— Затопил титан, ваш бродь, Константин Иванович, через четверть часа водичка подоспеет, простите великодушно-с.

— Да что я, не понимаю, что ли, скоро только кошки родят, и то им время нужно, — небрежно бросил Ермаков и снова удивился реакции солдата — ясно выраженный страх на лице сменило сильное недоумение.

«Ага! Тут ты, Константин Иванович, повел себя совершенным антиподом с Арчеговым. Тот, видать, этого мужика за какую-то провинность повесить собирался или ритуально расстрелять», — мысленно рассмеялся Ермаков и решил снять напряжение, вытащив из кармана галифе прихваченную с собой пачку папирос.

— Закури мои, Трофим Платонович, и зла не держи, — на всякий случай добавил в голосе просительных ноток. И похвалил себя за догадку — сержант облегченно вздохнул, заскорузлыми пальцами вытащил из коробки папироску и, поймав вопросительный взгляд офицера, тут же вытащил «катюшу». Как тут называлась зажигалка, сделанная из обычной гильзы, Ермаков не знал, но в его время называли их ласковым именем реактивного миномета времен Великой Отечественной. Щелкнув кресалом, протянул офицеру маленький симпатичный язычок пламени.