Страницы из летной книжки - Голубева-Терес Ольга Тимофеевна - Страница 14

Когда я проверяла крепление подвешенных мешков, меня вдруг обожгла мысль: упадут ли мешки куда нужно? Вдруг — к фашистам? Место, на которое надо их сбросить, — узкая полоска земли у самого берега пролива, темная небольшая полоска со светлым зданием в центре. А там, чуть дальше, — противник.

— Что зажурилась, штурман? — доносится до меня голос летчицы, сидящей уже в кабине. — Надевай пояс, да в поход.

Усмехаясь, надеваю спасательный морской пояс. Он автоматически надуется, если окажусь в воде.

— Нин, интересно мне: сколько мы проплывем при температуре воды плюс три градуса?

— Есть приказ: надеть! — Нина сердится, и я понимаю, что ее тоже занимает этот вопрос.

Залезаю в кабину. Ульяненко рулит на старт. Отрываемся с трудом от земли. Вокруг шевелится серое месиво. Выше ста метров подниматься нельзя, попадем в сплошные облака, не увидим пролив и будем тарахтеть до самого Севастополя. И низко лететь нельзя — зацепимся за землю, и щепок от нас не соберут. Прибор «авиагоризонт», может, врет, а я должна ему доверять. Гляжу на «пионер», указатель кренов, — как бы не потерять пространственную ориентировку. Напряжение такое, что мутнеет в глазах и во рту становится сухо.

Расчетное время истекло, а где же берег? Продолжаем лететь в тумане. Ощущение такое, что мы влезли в сырую, мрачную пещеру и нет из нее выхода. Самолет скрипит, трясется, грохочет, продираясь сквозь набитые влагой облака.

Но где же все-таки берег? Его все нет и нет! Начинаю паниковать: куда нас несет? Может, не в ту сторону? Ну, пронеси, нечистая сила!

— Ты куда меня ведешь, Сусанин? — нетерпеливо спрашивает летчица.

Мне хочется чертыхнуться, но, подавив в себе раздражение, я прошу Нину потерпеть.

— Черт бы его побрал! — невольно произношу вслух, в переговорную трубу. — Где он, проклятый?

— Что потеряла?

— Да берег же...

— Эх, будь он неладен, — насмешливо отзывается летчица. — Снизимся. Поищем. Может, завалился куда?..

Однако мне не до шуток. Куда еще снижаться, когда мы идем на высоте сопок? Вот-вот натолкнемся. Перевесившись через борт по пояс, я до рези в глазах всматриваюсь, ищу береговую линию. И наконец нахожу ее, сравниваю мысленно с картою мыс, бухточку и понимаю, что ветер занес нас гораздо южнее Эльтигена.

— Возьми северный курс, — прошу Ульяненко.

— А потом? — Нина сердится.

Я молчу. Ответственность за точность вывода к цели лежит на штурмане, и командир вправе требовать, чтобы его не водили за нос, а возвращаться, не сбросив груз, — это ни в какие рамки...

— Ветер сильный. Отнес...

Летчица покачала головой и повела машину северным курсом. Я старалась не терять из виду береговую линию. Она то закрывалась пеленою тумана, то на миг освещалась звездами, которые проникали через небольшие окна в облаках, то снова закрывалась низкими дождевыми тучами. Вдруг я увидела впереди настоящую пургу дыма, огня, взрывов. Берег, дома, траншеи — все стреляет нам навстречу. Я слепну от разноцветья вспышек.

— Вот он, Эльтиген. Поистине «огненная земля», — говорю я летчице и прошу ее смотреть только на приборы.

Ох, как страшно промахнуться! Ульяненко, повинуясь моим командам, доворачивает машину, направляет ее к белому зданию, около которого надо положить мешки. Мои руки нащупывают в темноте кабины шарики — окончания тросовой проводки, за которые надо дернуть, чтобы открыть замки бомбодержателей. Уж очень мала площадка, куда надо сбросить груз.

Бомбометание для меня стало уже делом привычным. Я так чувствовала траекторию падения бомбы, что могла, соразмеряя высоту и скорость полета, положить бомбу рядом с движущейся по дороге машиной. Но сейчас под крылом висели не бомбы, а мешки. Неуклюжие, похожие на бочки. Траектория их полета зависит от направления и скорости ветра. А какой ветер сейчас? Из-за дымов множества пожаров не определишь. Но если фашисты откроют огонь, с таким грузом не сманеврируешь.

— Нин, повтори заход.

— Эх, шляпа!.. — ругнулась летчица, но я не обижаюсь, а прошу ее еще снизиться. — Так бы и сказала сразу. Идем на бреющем.

Она уменьшает обороты мотора, плавно, со снижением идет в разворот. Немцы не стреляют. Наверное, за гулом артстрельбы они не слышат шум самолета. Нина планирует. Свистит ветер в лентах-расчалках. Высота падает. Дом все ближе...

— Бросаю!

Самолет делает прыжок вверх: от такой тяжести освободился, так легок стал и послушен! Снизу мигнули огоньки — значит, мешки попали туда, куда надо. С берега нас попугивают зенитки, стреляют настильно, и потому их снаряды летят в белый свет. Мы почти не маневрируем, боимся потерять устойчивость и свалиться в море. Оно в 20-30 метрах под нами, черное, свирепое.

С каждым полетом я становлюсь увереннее. И уже позволяю себе крикнуть еще слова привета:

— Эй-ей! Держитесь!..

— Лови воблу, полундра!

А наша «морячка» Анка Бондарева каждый раз смело объяснялась в любви десантникам:

— Эй, я люблю вас, полундра-а!.. — и бросала им письма.

Погода не улучшалась. Все тот же острый, обжигающий ветер и взбаламученный до дна Керченский пролив. Летим низко. Видимость хуже не придумать. Страшно при одной только мысли, что вот-вот зацепишь винтом за волну и... Нет, эти мысли старалась прогнать, а вот дрожь унять было трудно...

Перед очередным полетом Рачкевич сказала, что сводки с Керченского полуострова ох как неутешительны. Немецкие танки зарылись перед носом десантников, навели тщательную маскировку и расстреливают морскую пехоту в упор. Командиров осталось мало, ротами командуют сержанты. Число раненых растет. Наши мешки кажутся такими мизерными подачками! Я считаю каждую минуту, выгадывая сделать побольше вылетов. И конечно же, все сомнения, тревоги оставляю на земле. Этой мудрости меня научила еще Дуся Носаль, которая успокаивала меня так: «Никакой фашист меня не собьет и не сможет этого сделать. Я, считай, вечная. Вот если есть у кого дурное предчувствие, лучше остаться на земле. Раз боишься, то обязательно сшибут». Убили Дусю у Новороссийска. Осколок снаряда, пущенного с немецкого истребителя, попал в голову. Инстинктивно, уже умирая, она убрала газ и «дала левую ногу». Машина ушла из поля зрения истребителя, спряталась в ночи. Управление взяла на себя штурман. Погибла все-таки Дуся — вечная ей память! — но к тому времени она была лучшей летчицей и стала первым в нашем полку Героем Советского Союза.

Несмотря на все трудности, полеты в Эльтиген вызывали во мне радостное ощущение. Ведь нет ничего прекраснее в мире, как добрая помощь человеку. Я уже было свыклась со сложными метеоусловиями, с бреющим ночным полетом, с криками «Полундра!». Но всему на свете приходит конец.

В ту декабрьскую ночь, слетав пять раз в Эльтиген, мы вернулись в Тамань за очередным грузом.

— Эй! — кричали встречающие механика. — Которые «мешочники» — все на КП!

Подойдя к командному пункту, мы услыхали дружный хохот и кокетливый голос Анки Бондаревой:

— А что? Разве это не счастье быть женою сильного, смелого, доброго...

— Нет, вы только, послушайте, — обращаясь ко мне и к Ульяненко, наперебой заговорили девчата, — о чем она только думает? Все о моряках да о моряках...

— Опять десяток писем сбросила.

— Письма — это еще что! — засмеялась Нина Алцыбеева. — Она сама сейчас чуть не выпрыгнула вместе с мешком на Эльтиген.

— Говорят, любовь безумной может сделать.

— Нет, я не потеряю голову, — отозвалась Анка. — Только ведь обидно... Вдруг погибнешь, а ни с кем не поцеловалась. Но не бойтесь. Я отложу любовь.

— И правильно, — похвалила ее Мери Авидзба. — Па-а-слушай, приезжай на Кавказ после войны. Ах, какая красота вокруг! А воздух! Его же пить можно, есть! А мужчины? Вай-вай-вай... Замуж выдам за самого красивого джигита...

И опять взрыв хохота:

— Не соглашайся, Анка. Кавказец замурует в сакле, от людей упрячет, чадрой укутает, ревностью измучит.

— Па-а-чему так говоришь? — Когда Мери горячилась, в ее речи появлялась интонация, характерная для кавказцев. — Какая чадра? Чепуха! Наши мужчины ловкие, смелые и...