Записки отставного медицин-майора - Шуля-Табиб Владимир - Страница 9

И теснит грудь бессильная злоба, и одно-единственное слово сочится сквозь зубы: у-у, сволочи!

Не знал я тогда, что совсем по-другому буду перечитывать Ремарка и Хэма и удивляться — как же я был глуп и слеп! Они ведь давно уже все сказали, только я не умел слушать.

А кто умел?

Поумнели. И еще умнеем на «скорой». Оттого-то и пошатывает после смены — от водочки. А иначе чем снять стрессы, как-то расслабиться для следующей смены? То-то и оно. Кто долго работает у нас, тот либо становится равнодушной скотиной, либо пьет. И то, и другое — защитная реакция на мерзости жизни, потому что подаются они нам не на десерт, как всем прочим людям, а в качестве основного и часто единственного блюда.

А вот сегодня я не катаюсь. Исполняю педагогическую повинность: веду занятия по оказанию необходимой помощи при травмах и кровотечениях. Здесь, на фабрике художественных изделий, почему-то не думается о травмах и кровотечениях. И народ, волею начальства загнанный в зал, откровенно зевает, потихоньку переговаривается и откровенно ждет, чтоб этот нагоняющий тоску болтун, то есть я, поскорее отбарабанил свое и ушел. А я здесь именно потому, что позавчера они убили своего товарища. То есть они полагали, что спасают, но убили. Угораздило его рядом с фабрикой попасть под машину. А они вместо того, чтобы вызвать» скорую», побыстрее затолкали бедолагу в первую остановленную легковушку и тем самым загнали его в болевой шок, от коего он благополучно и преставился. Но мне они не верят: вечно эта «скорая» винит кого угодно, а сама ползет по-черепашьи.

Даже не то что не верят — просто не слушают, как не слушают и любого другого лектора: всё это, мол, «для галочки».

И вспомнилась другая аудитория — ну, конечно же, афганская. Правда, лектором там был комбат.

…Кишлак этот — мирный, Над некоторыми крышами — палки с красными тряпками — значит, стрелять не будут. Один дед объяснил: мулла, дескать, сказал, что русские боги любят красные тряпки с буквами, у них на аэродроме везде такие тряпки и обязательно с буквами.

На площади в центре кишлака собрался народ. «Духов», похоже, не предвидится. Комбат начинает агитировать — любит он это дело.

— У нас страна, где все богаты и счастливы! И вы такими будете!

Слушают с явным недоверием. Рядом с комбатом на камне, нога за ногу, восседает старлей Кулаков. В пути у него на ботинке оторвалась подошва, он кое-как примотал ее веревкой — прекрасная иллюстрация к комбатовскому гимну — ну, вылитый советский Ротшильд! И драные солдатские маскхалаты тоже, конечно, из гардероба эмира бухарского, никак не меньше.

— Командир! — по-русски спрашивает чернобородый худощавый мужичок в потрепанном, но чистом халате. — А у тебя сколько жен?

Комбат поперхнулся, но справился с растерянностью, ответил с достоинством:

— Одна, конечно.

— Так какой же ты богач, если только одну прокормить можешь? Я бедный, и то у меня две! Ты нищий!

— Это я нищий? — возмутился комбат. — У меня в Ташкенте квартира — четыре комнаты!

Ох и врет, собака! Мы ж рядом живем — не в Ташкенте, а в Азадбаше, такой же дыре, как этот кишлак! И не четыре комнаты, а всего лишь две, и те смежные.

— Так ведь глины вокруг вон сколько! — смеется афганец. — Я могу и десять комнат построить, только зачем они мне?

— А у меня машина есть! — не сдается комбат. — «Жигуль» называется!

Опять врет: стоит у его крыльца задрипанный мотороллер «Вятка». Впрочем, мы всегда врем «для пользы дела». Видимо, дело у нас такое — правда ему во вред.

— Га, зачем мне в горах машина? А сколько у тебя земли, овец? — Земли? — не понял комбат. — Какой земли? Я же не крестьянин, а офицер. И овец у меня нет. Мне деньги платят, и все, что мне надо, я покупаю.

— Афганским офицерам тоже деньги платят, так они землю покупают, овец, коней, верблюдов. У тебя ничего, совсем ничего нет? И жена одна? Мулла говорит, что ты на все деньги, наверно, водку покупаешь, да?

Это уже теплее. Впрочем, афганец этот не знает, что в нашей богатой стране офицер получает меньше офицера нищей Афганщины. На водку-то кое-как хватает, но насчет овец…

И сраженный, но не сдавшийся комбат пускает в ход последний козырь, то бишь меня: аз есмь представитель бесплатной медицины. Настороженно разглядывают меня эти люди, потихоньку отодвигаются от греха подальше: по их понятиям, бесплатно могут только отравить.

Наконец в толпе происходит какое-то движение, на авансцену выдавили какого-то сморщенного нищего дедка — ему, дескать, терять нечего, пусть рискнет для общества.

Дед робко идет ко мне, показывает знаками, что у него болит живот, изжога, отрыжка, я киваю, пальпирую — словом, налицо гастрит.

Вылечить его я, конечно, не в силах, но боль снять можно. Наливаю мензурку новокаина, дед обреченно оглядывается, вздыхает (перед смертью!), пьет, ложится и шепчет какие-то молитвы — изготовился предстать перед Аллахом.

Минут через десять замолкает, неуверенно щупает живот и удовлетворенно-радостно лопочет — жив, мол, и не болит, выздоровел!

Вмиг вся толпа возле меня. Все — больные, у каждого есть какая-то болячка, каждому хочется немедленного исцеления — табиб даст волшебное лекарство, шурави табиб все умеет.

У меня всего лишь одна сумка, четверть часа — и она пуста. У большинства — хроническая дизентерия — чем, скажите, я могу им помочь? Разве что увесистым русским матом, да и то мысленно. Комбат, узнав о дизентерии, сразу же садится на любимого конька.

— У вас все болезни от грязной воды! — вещает он со своего амвона. — В ней плавают такие ма-аленькие, ну совсем маленькие животные, микробы они называются. Вот от них все болезни!

Народ здесь сугубо практический: кто-то сбегал за кувшином, зачерпнул из ближайшего арыка воды, все сгрудились, рассматривают и так, и эдак — нет животных! Все ясно: шурави, то есть русский, врет.

— Да вы не поняли! Док, как объяснить им про микроскоп?

— Специальная трубка с увеличительными стеклами.

— Вот! — радостно подхватил комбат. — Такая труба, а в ней увеличительные стекла! Они же, микробы эти проклятые, такие маленькие, меньше пылинки!

О чем-то посовещавшись, два афганца бегут к дому, через минуту приносят старинный китайский бинокль — бронзовый, с одной-единственной линзой, остальные разбиты. Биноклю лет сто, не меньше.

Самые зоркие поочередно подходят смотреть сквозь стекло на воду — животных нет!

Говорить больше не о чем. Шурави всегда врут.

И в сущности они, к сожалению, правы. Мы не только им — себе врем. Лейтенант врет майору, майор — полковнику и так до самого верха. Там, на Олимпе, наша брехня приглаживается, причесывается, фильтруется и водопадом обрушивается на наши же головы. И сама собой вылезает ассоциация: некто в Кремле держит в руках вот этот древний бинокль и сквозь единственную линзу пытается разглядеть нас.

Шурави всегда врут.

… Как всегда, неожиданно приехал Пашка — на «Запорожце» с ручным управлением. Из самого Краснодара. Ну, гусар! Вывалился, шкандыбает ко мне — маятник на костылях.

— Вовка, отгадай загадку! — издали вместо приветствия кричит он. — Безногий на ногах и импотент с метровым х… А? Хорош автопортрет?

И рот до ушей, хохочет, зараза.

— Сам придумал?

— Сам! — гордо ответил Пашка. — Слабо тебе так-то!

— Слабо, — согласился я. — Пошли в апартаменты, у меня в холодильнике вроде что-то осталось.

— Отставить, Володенька, сегодня ни-ни.

— Дивны дела твои, господи! — изумился я и втайне даже обрадовался: предстояло суточное дежурство, пьянка была бы совсем некстати.

— Сначала дела, — пояснил Пашка. — Я в бизнес ударился, а тут кое-какие сделки наклевываются, усёк?

— Ты — и бизнес?

— А что я, пальцем делан, что ли? Кое-что и мы умеем.

— И чем спекулируешь?

— Чем придется, — спокойно ответил он. — Но это только при случае, а вообще-то бизнес у меня производственный.

— Ага, понятно, — кивнул я, хотя ровно ничего не понял.