По ту сторону сна - Лавкрафт Говард Филлипс - Страница 45

Когда шофер вышел из аптеки, я стал буквально пожирать его глазами, пытаясь определить причину своей антипатии. К автобусу шел худощавый сутулый мужчина меньше шести футов ростом, в потертом синем костюме и выцветшей шапочке для гольфа. По туповатому, лишенному выражения лицу ему можно было дать лет тридцать пять, хотя сзади он казался старше, по-видимому из-за глубоко залегших складок на шее. Голова его была сильно вытянута, а водянистые глаза настолько выпучены, что меня взяло сомнение, могут ли они вообще закрываться. Нос был приплюснут, маленькие уши выглядели недоразвитыми. Над толстой верхней губой и на пористой коже щек практически не было никакой растительности, если не считать нескольких рыжеватых волосков, кудрявившихся на значительном расстоянии друг от друга. Сама кожа выглядела бугристой и шелушилась, как бывает при некоторых кожных заболеваниях. На крупных кистях вздувались вены непривычного серовато-голубого цвета. По сравнению с кистями пальцы казались на редкость короткими и как бы ввинченными в ладонь. Он шел к автобусу, странно подволакивая ноги, и я успел заметить непропорционально громадные ступни. Удивительно, как он умудрялся подбирать себе обувь.

Во всем его облике ощущалась неряшливость и нечистоплотность, и это еще больше отвращало меня. Шофер явно либо подрабатывал на разделке рыбы, либо жил неподалеку от этого места — слишком уж специфический запах исходил от него. Относительно его происхождения трудно было сказать что-либо определенное. Я понимал, почему в нем могли видеть иноземца, но не находил в нем признаков ни азиатских народов, ни полинезийских, ни левантийских, ни негроидных. На мой взгляд, тут речь шла скорее о вырождении, нежели о примеси иной крови.

Мне стало не по себе, когда я увидел, что кроме меня, никто в автобус садиться не собирается. Ехать одному с этим водителем не хотелось. Но когда наступило время отправляться, я победил свои сомнения и, войдя вслед за шофером, протянул ему доллар и пробормотал одно только слово: «Инсмут». Он с любопытством посмотрел на меня, но, ничего не сказав, дал сорок центов сдачи. Я сел подальше от него, но на той же стороне, чтобы во время поездки любоваться морем.

Наконец старая развалина рывком тронулась с места и загремела по Стейт-стрит мимо старинных кирпичных зданий, оставляя за собой клубы дыма. Наблюдая из своего окна за прохожими, я ощущал их желание не видеть автобус, поскорее отвернуться или по крайней мере сделать вид, что они не замечают его. Мы свернули налево и очутились на Хай-стрит. Здесь дорога стала ровнее. Медленно проехав мимо величественных старых особняков, возведенных в первые годы Республики, и еще более древних домов колонистов, автобус миновал улицы Лоуэр-Грин и Паркер-Ривер и выехал на бескрайний простор побережья.

День стоял теплый и солнечный, однако песчаные дали, поросшие низким кустарником и осокой, становились все безлюднее. Из окон была хорошо видна синяя кромка воды и песчаная линия Плам-Айленда. После того как мы свернули с основной магистрали на Раули и Инсмут, дорога приблизилась к самому морю. Местность по-прежнему оставалась необитаемой, а по ужасному состоянию дороги я заключил, что любой транспорт здесь — явление редкое. Невысокие ветхие столбы несли только два телефонных провода. Нам частенько приходилось проезжать по деревянным, грубо сколоченным мостам, переброшенным через глубоко врезавшиеся в берег узкие излучины, которые наполнялись водой только во время прилива. Такая природная особенность тоже во многом способствовала изоляции района.

Иногда среди этой песчаной пустыни попадались гнилые пни и осыпающиеся фундаменты домов, а ведь некогда здесь был плодородный и густо населенный край. Перемены совпали, если верить хранившимся в библиотеке документам, с эпидемией 1846 года и в народе связывались воедино: считалось, что обе беды ниспосланы свыше. В действительности дело обстояло значительно проще: наступление песков вызвала необдуманная вырубка леса на побережье.

Но вот и Плам-Айленд скрылся из виду, теперь перед нами ширился только безграничный простор Атлантического океана. Узкая дорога пошла резко вверх. Глядя на пустынный гребень горы, туда, где изрытая глубокими колеями дорога сливалась с небом, я вдруг испытал неизъяснимое беспокойство. Казалось, что автобус, дойдя до вершины, расстанется с нашей грешной землей и сольется с таинственными сферами небес. В запахе моря ощущалась новая, неприятная примесь, а напряженная, согнутая спина водителя и его узкая голова, казалось, излучали ненависть. Теперь я видел, что волосы не росли у него не только на бороде, но и на затылке, если не считать нескольких жиденьких завитков на сероватой морщинистой коже.

Мы въехали на гребень. Перед нами раскинулась долина, где Меньюксет прокладывала себе путь к северу от длинной цепи скал, самой величественной из которых казалась Кингспорт-Хед, и, извиваясь, текла к Кейп-Энн. В туманной дымке я с трудом различал контуры гигантской скалы, увенчанной, как короной, необычной старинной постройкой, о которой ходило множество легенд. Но сейчас не она приковала мое внимание. Я с любопытством разглядывал раскинувшееся в долине селение, понимая, что наконец-то вижу обросший слухами, загадочный Инсмут.

Город выглядел довольно крупным и плотно застроенным, но сразу бросалось в глаза, что жизнь в нем еле теплится. Редко из какой трубы вился дымок, а три возвышавшихся над крышами собора, шпили которых были хорошо видны на фоне голубых далей, поражали своей неухоженностью. С венца одного полностью осыпалась штукатурка, а у двух других на том месте, где полагалось быть городским часам, зияли дыры. У большинства домов кровли провисли, фронтоны были, по всей видимости, источены червями, а когда мы спустились пониже, я обратил внимание, что многие крыши просто обвалились. Однако сверху выделялось и несколько монументальных особняков в стиле короля Георга, с шатровым покрытием и лестницами с перильцами, которые еще зовут «утехой вдовушки». Эти дома отстояли дальше прочих от побережья, и два-три из них были в довольно неплохом состоянии. Вдалеке виднелись проржавевшие и заросшие травой рельсы бывшей железной дороги, вдоль которой тянулся ряд покосившихся телеграфных столбов без проводов и различались колеи заброшенных проселочных дорог, ведущих в Раули и Инсуич.

У самого берега разруха ощущалась сильнее, но и там я разглядел хорошо сохранившееся кирпичное здание под белой крышей, похожее на небольшую фабрику. Занесенную песком гавань окружал волнорез, у которого сидело несколько рыбаков. По обвалившемуся фундаменту можно было догадаться, что на одном конце его когда-то стоял маяк. С годами ветер нанес в гавань песчаные холмы. На них я различил несколько ветхих хибарок, замшелые плоскодонки и разбросанные верши для омаров. Самым глубоководным местом здесь казалась та часть реки, где стояла фабрика. Затем река поворачивала на юг и впадала в океан сразу за волнорезом.

То тут, то там из песка выступали гниющие остатки верфи, а по мере продвижения на юг свалка отбросов все нарастала. Несмотря на прилив, далеко в море виднелась длинная темная линия, слегка приподнятая над водой. Глядя на нее, я почувствовал некую скрытую угрозу и понял, что это, по-видимому, и есть Риф Дьявола. Но по мере того как я всматривался в далекий риф, к первоначальному неприятному чувству присоединилось какое-то неясное влечение — меня словно манило туда, и эта вот тяга испугала меня, как ни странно, гораздо больше.

На дороге мы никого не встретили, но вблизи города я увидел несколько брошенных ферм, в той или иной степени тронутых обветшанием. Затем показались нежилые по виду дома: окна заткнуты тряпками, рядом, в захламленных двориках, обломки раковин и тухлая рыба. Пару раз нам повстречались люди, которые вяло копались у себя в неухоженных садах или собирали моллюсков на пропахшем рыбой пляже, а также ребятишки с обезьяньими мордашками, играющие на заросших сорняками ступеньках. Вид людей подействовал на меня даже более удручающе, чем состояние их жилищ: в лицах и пластике было что-то отталкивающее. Я пробовал было доискаться до причин отвращения, но безрезультатно. На мгновенье мне показалось, что их внешность вызывает в моей памяти виденные ранее и позабытые иллюстрации, которые я рассматривал в моменты тревоги или грусти, но вскоре я отмел это предположение.