Жатва - Герритсен Тесс - Страница 26

– Вы делаете что-то незаконное? – вдруг спросил Яков.

– С чего ты так решил?

– А разве не поэтому вам нельзя говорить о том, что вы возите?

Штурман вздохнул:

– Моя единственная обязанность – привести корабль из Риги в Бостон и потом назад в Ригу.

– Вы всегда возите сирот?

– Нет. Обычно мы возим грузы. Ящики с грузами. Что внутри ящиков – меня не касается. Я лишних вопросов не задаю. Вот так.

– Значит, вы занимаетесь чем-то незаконным.

– Ну что ты за любопытный чертенок, – засмеялся штурман.

Он снова стал записывать цифры в книжку аккуратными колонками.

Яков следил за действиями штурмана, потом спросил:

– Как вы думаете, меня усыновят?

– Обязательно.

– Даже с этим?

Яков выпятил культю левой руки.

Штурман посмотрел на него. В глазах взрослого блеснула жалость. Яков это заметил.

– Я точно знаю: тебя обязательно усыновят.

– Откуда вы знаете?

– Кто-то ведь заплатил за твой переезд в Америку. Оформил документы на тебя.

– Не видел никаких документов. А вы?

– Я усыновлениями не занимаюсь. Моя забота – привести корабль в Бостон.

Штурман выразительно посмотрел на дверь рубки:

– Шел бы ты к ребятам. Мне расчеты делать надо. Они внимания требуют.

– Чего мне туда идти? Все по койкам валяются и стонут.

– Ну тогда поиграй один. В другом месте.

Яков нехотя ушел из рубки и спустился на палубу. Палуба была пуста. Яков встал у перил. Он смотрел на воду, рассекаемую корабельным носом. Он думал о рыбах, плавающих под этой серой бурлящей водой. И вдруг ему стало трудно дышать. Бурление воды сдавливало ему горло. Но Яков не убежал с палубы. Он стоял, вцепившись в перила своей единственной рукой. В мозгу у него проносились страшные мысли, мелькали страшные картины холодных океанских глубин. Он давно, очень давно перестал ощущать страх.

И вот сейчас страх вдруг вернулся к нему.

8

Две ночи подряд ей снился один и тот же сон. Медсестры объяснили, что все дело в назначенных лекарствах: метилпреднизолоне, циклоспорине и обезболивающих таблетках. Эти препараты взбудоражили мозг. Волноваться не стоит: у всех, кто прошел через похожее состояние, бывают тяжелые сны. Постепенно они сами уйдут.

Но сегодня утром, проснувшись в слезах, Нина Восс поняла: этот сон не уйдет. Он останется с нею навсегда. Он теперь часть ее, как и пересаженное сердце.

Нина осторожно потрогала повязки на груди. После операции прошло уже два дня. Боль постепенно стихала, хотя по-прежнему будила ее по ночам, напоминая о полученном подарке. Ей досталось прекрасное, сильное сердце. Нина это поняла в первый же день. За долгие месяцы болезни она успела позабыть, что значит сильное сердце, каково ходить и не задыхаться; чувствовать, как теплая кровь постоянно омывает все жизненно важные органы, согревает мышцы, окрашивает пальцы в здоровый розовый оттенок. Она настолько свыклась с мыслью о смерти, что сама жизнь казалась ей чем-то необычным. Но теперь Нина воочию убеждалась: она будет жить. Она в буквальном смысле чувствовала это кончиками пальцев.

О том же говорило и биение ее нового сердца.

Но у нее пока не было ощущения, что сердце принадлежит ей. Возможно, это ощущение так никогда и не появится.

В детстве Нина часто донашивала одежду старшей сестры Каролайн. Сестра обращалась с вещами аккуратно, и потому ее добротные шерстяные свитера и нарядные платья выглядели почти как новые. Казалось бы, вся эта одежда переходила в безраздельную собственность Нины, но ей было не избавиться от ощущения, что она носит вещи сестры. Они так и оставались для нее «платьями Каролайн» и «юбками Каролайн».

«А чье сердце бьется теперь во мне?» – думала она, осторожно дотрагиваясь до груди.

В полдень приехал Виктор.

– Я снова видела этот сон, – сказала Нина. – Про мальчика-подростка. И такой яркий! Как наяву. Когда проснулась, я даже плакала.

– Дорогая, это всего лишь стероиды, – успокоил жену Виктор. – Врачи предупреждали о побочных эффектах.

– А я думаю, это не просто сон. В нем есть какой-то смысл. Неужели ты не понимаешь? Мальчик погиб, но часть его продолжает жить во мне. Я чувствую этого подростка…

– Зря медсестра разболтала тебе, кто был донором сердца.

– Я сама ее спросила.

– И все равно она не должна была говорить. Мальчишке уже ничто не поможет, а на тебя это нагоняет дурные мысли.

– Ты не прав, – тихо возразила Нина. – Я понимаю: его не воскресить. Но семья… если у него есть семья…

– Уверен: они не хотят, чтобы им бередили душевные раны. Сама подумай. Донорство органов – процесс сугубо конфиденциальный. И на то есть веские причины.

– Но почему бы не послать этим людям благодарственное письмо? Совершенно анонимное. Простое выражение…

– Нет, Нина. Это исключено.

Нина откинулась на подушки. Опять ее голова полнится глупыми мыслями. Виктор прав. Он всегда прав.

– Дорогая, а ты сегодня замечательно выглядишь, – сказал он. – Ты пробовала садиться?

– Дважды, – ответила Нина и вдруг зябко поежилась.

Ей показалось, будто в палате стало холодно, как зимой. Она даже отвернулась. Виктору незачем видеть, что ее трясет.

Возле кушетки, где спала Эбби, сидел Пит и смотрел на нее. Брат был в синей форме бойскаутов-волчат, с аккуратными нашивками на рукавах и ниткой пластмассовых бусинок, прикрепленной к нагрудному карману. Каждая бусинка – знак его бойскаутских успехов и побед. Не было только кепки.

«Куда же он дел кепку?» – подумала Эбби.

Потом она вспомнила: кепка потерялась. Они с сестрами обшарили каждый дюйм вокруг искореженного велосипеда, однако кепку так и не нашли.

Пит давно не приходил. С той ночи накануне отъезда в колледж. До этого брат появлялся несколько раз и всегда просто сидел и смотрел на нее, не произнося ни слова.

– Где ты был, Пит? – спросила Эбби. – Зачем приходишь ко мне, если просто сидишь и молчишь?

Брат не ответил. Он молча смотрел на нее. Его губы не шевелились. Воротник синей рубашки был накрахмален, а саму рубашку будто только что отгладили. Эбби вспомнила, как перед похоронами мать крахмалила и гладила рубашку. Неожиданно Пит повернул голову в сторону соседней комнаты. Похоже, его привлек какой-то звук. Фигура Пита задрожала, как потревоженная водная гладь.

– Что ты хотешь мне сказать своим появлением? – допытывалась Эбби.

Пит все быстрее превращался в отражение на взбаламученной поверхности воды. Эбби услышала целую лавину звуков, и брат исчез. Осталась лишь темнота.

Зазвонил телефон. Эбби ощупью сняла трубку:

– Ди Маттео.

– Говорят из реанимации хирургического отделения. Нужно, чтобы вы к нам подошли.

– Что случилось?

– Миссис Восс. Койка номер пятнадцать. Ей недавно пересадили сердце. Повысилась температура. Сейчас тридцать восемь и шесть.

– А как другие показатели?

– Давление – сто на семьдесят. Пульс – девяносто шесть.

– Сейчас приду.

Эбби повесила трубку и включила настольную лампу. Два часа ночи. Стул возле кушетки пустовал. Никакого Пита. Постанывая от усталости, Эбби встала, проковыляла к умывальнику и плеснула на лицо воды. Вода явно была холодной, однако Эбби этого не ощутила, словно находилась под действием анестезии.

«Просыпайся, – мысленно приказывала она себе. – Просыпайся и решай, что делать. Послеоперационная лихорадка. С пересадки сердца прошло три дня. Первый шаг – проверить состояние шва. Затем – легкие. Живот. Распорядиться насчет рентгена грудной клетки и бактериальных анализов».

Главное – быть предельно собранной.

Эбби понимала, что не имеет права допустить ни малейшей ошибки. Особенно сейчас и особенно в отношении этой пациентки.

Входя по утрам в двери Бейсайда, Эбби замирала: вдруг ее уже уволили? Но день начинался, и под напором обычных врачебных дел тревожные мысли отступали. В шестом часу вечера Эбби облегченно вздыхала. Пронесло! Каждый прожитый день немного развеивал тучи над ее головой. Угрозы Парра виделись уже не такими реальными. Эбби знала: Уэттиг и Марк – за нее. Возможно (всего лишь возможно), с их помощью она сумеет остаться в клинике. Нельзя давать Парру ни малейшего повода усомниться в ее профессиональных качествах. Эбби проверяла и перепроверяла результаты каждого анализа и данные каждого осмотра. Она старалась держаться как можно дальше от палаты, в которой лежала Нина Восс. Меньше всего ей хотелось снова нарваться на Виктора Восса.