Судьба моряка - Мина Ханна - Страница 36

В тот день я понял, что означает оккупация и что такое сопротивление оккупации. Теперь мы знали, кто наш враг, и всем стало ясно, что наступили времена, когда оружие нужнее хлеба. Но, к сожалению, у нас не было ни того, ни другого. Квартал стонал, вспоминая ужасы прошедшей бойни, плакал, испытывая муки голода.

Когда стемнело, вернулся отец. Раненый, в разорванной одежде, с лицом человека, вкусившего горечь поражения, но не сдавшегося. Он вырвался из солдатского кольца, спрятался в одном из зданий поблизости от дворца и собственными глазами видел все, что происходило. Солдаты безжалостно убивали безоружных, доведенных до отчаяния людей. В бессильной ярости отец сжимал кулаки и молчал. Мы не осмеливались при нем говорить. Все виденное запечатлелось в его душе, словно высеченное резцом. В его взгляде застыл немой крик. На его родине бесчинствовали оккупанты. Кровь на площади — свидетельство рабства и бессилия. Ушли турки, пришли французы. Ничего не изменилось. Кровь дворцовой площади, казалось, сочилась из его глаз. Но не отчаяние светилось в них, а решимость. Раненый орел опустился на скалу, чтобы залечить свои раны. Но он скоро снова расправит крылья и взовьется ввысь.

В Мерсине отец дрался с турками, пуская в ход нож и дубинку. И его противник был вооружен так же. Здесь же свинец косил безоружных людей. Отец процедил сквозь зубы: «Вот она, Франция!» Он произносил слово «Франция» по слогам, и каждый слог, казалось, причинял ему новые страдания. Мне было жаль отца. Меня пугало его молчание. Уж лучше бы он ругался, изливая свой гнев в крике. Я подошел к нему. Отец посмотрел мне в глаза и отвел взгляд. Наверное, он боялся, что я прочту в его глазах трагедию, которую он пережил. Он сказал нам: «Идите спать». А сам не прилег ни на минуту. Мы не посмели нарушить его скорбное одиночество. На следующий день он ушел из дома, не притронувшись к еде, чтобы весь хлеб достался нам. Едва держась на ногах от слабости, он шел в похоронной процессии, отдавая последний долг своим погибшим друзьям. На кладбище он прислонился к дереву и слушал надгробную речь. Говоривший был одним из руководителей демонстрации. В квартале его мало кто знал, да и Салех никогда его раньше не видел. Но речь его была страстной и убедительной. Он заклеймил позором Францию и предрек ее поражение; борьба, говорил он, будет долгой и кровопролитной, но победа за нами. Потом он спустился с холмика земли, насыпанной возле могилы, и затерялся в толпе. Когда отец вернулся домой, его настроение заметно улучшилось. Он съел кусочек хлеба, прилег на циновку и проспал до самого вечера.

Через несколько дней он окончательно окреп и стал исчезать по ночам. Он не говорил, куда ходит, а мы его не расспрашивали. В одном мы были уверены: он ходит не развлекаться, время развлечений минуло.

Пришло время объединить свои силы, сплотиться перед лицом общего врага. Кровь убитых еще не высохла, она взывает к мщению с булыжников мостовой и стен домов. Тюрьмы переполнены, в городе свирепствуют голод и насилие.

Часто отец возвращался домой на рассвете, раздевался и тут же ложился в постель. Из предосторожности он дожидался темноты и только тогда выходил из дома. Тогда мать падала на колени и молила аллаха отвести от нас беду. Она знала, что отец не может спать спокойно, пока на его родине царит несправедливость. Знала, что его томит жажда мщения, пусть даже ценой собственной жизни. Убитые демонстранты были из нашего квартала, нашими соседями — рабочими и моряками. Салех Хаззум тоже стал жертвой. Он живет болью и страданиями своих соотечественников. Мать попросила меня, чтобы я тайком следовал по пятам отца и пришел ему на помощь. Однако отец, обладавший прекрасным слухом, довольно быстро обнаружил меня и приказал вернуться домой. Я не осмелился выказать неповиновение. «Возвращайся домой, — крикнул он мне, — и не смей вмешиваться в мои дела!»

Старый моряк, портовый волк, признанный лидер, он и теперь не сидел сложа руки, создал и возглавил партизанский отряд. Я видел, как мужчины выходили к нему навстречу из укрытий и следовали за ним. Он шел впереди, гордо подняв голову — настоящий командир. Он словно помолодел. Его походка стала упругой и легкой, взгляд — живым, движения — полными энергии. И хотя меня восхищали его сила и отвага, я все время опасался за его жизнь. Воображение рисовало мне страшные картины. Если отец не прекратит борьбу, его ждет смертная казнь. По ночам меня преследовало одно и то же видение: безликий труп, раскачивающийся на виселице. В эти трудные для него времена я особенно остро ощущал сыновнюю любовь к нему. «Возьми меня с собой, — хотелось мне крикнуть. — Я твой сын, твоя опора! Я готов умереть за тебя!» Но он приказал мне уйти, а его приказы не подлежали обсуждению.

Домой я возвращался, испытывая чувство досады на себя, но матери не стал всего рассказывать. Мне удалось убедить ее, что в темноте я потерял отца из виду. Такое объяснение ее вполне успокоило, и она отправилась спать. А сам я бодрствовал до рассвета, поджидая отца. Он вошел тихо, словно призрак, не зажигая света. Я притворился спящим. При свете спички, которзпю он зажег, чтобы не оступиться, я увидел у него в руке револьвер. Вероятно, он прятал оружие в саду, потому что через минуту он выскользнул за дверь и направился туда.

Я догадывался, что у отца есть какое-то оружие, но думал, что это всего лишь кинжал, который он прятал в складках широкого пояса. Я слышал, как после той бойни отец не раз заговаривал о пистолете, мечтал раздобыть его где-нибудь. А мой отец не бросал слов на ветер. Он ждал своего часа, когда сможет поразить врага собственной рукой, отомстить за пролитую кровь его братьев. Не многие решились присоединиться к нему. Возможно, не были согласны с ним и агитаторы, которые снова появились в квартале, однако отец всегда поступал так, как ему велела собственная совесть, и никогда не отступал от задуманного. Он высоко ценил тех, чья деятельность приближала день освобождения, и всячески помогал им. Но сейчас он чувствовал себя раненым тигром, его раны взывали о мщении.

Теперь я еще больше тревожился за отца. Узнай французы, что он носит при себе оружие, немедля вздернут его на виселицу. Мои страхи оказались обоснованными. Случайно я узнал, что отец прикончил охранника на железной дороге. Затем еще двоих — в порту. Однажды утром я услышал, что в нашем городе нашел свою смерть французский офицер и его тело отправляют во Францию. После этого прошел слух, что было совершено нападение на склад с зерном и что мешки с пшеницей спрятаны в ближайшем лесу. Люди вереницей шли туда и возвращались с зерном. Жители города осмелели. Они выползали, как голодные волки из своих нор, и совершали налеты на склады зерна в порту и вокруг него, на железнодорожные станции, на склады, разбросанные по всему побережью. Мне стало ясно, что существует множество отрядов подобных тому, который организовал мой отец, что многие последовали его примеру, этих людей не остановит даже смерть, ради спасения детей они способны вырвать кусок хлеба даже из ее пасти.

Городские власти были встревожены. Они потребовали от населения выдать смутьянов и бунтовщиков, угрожали расправиться с «нарушителями закона». По гарнизону был отдан приказ расстреливать на месте всех, кто ночью приблизится к порту. Французский наместник был в ярости. Он увидел связь между событиями, происходившими в городе, и революционными выступлениями в других городах. Город кишел военными и полицейскими патрулями. Полиция совершала налеты на разные кварталы бедняков, но особенно часто на наш. Было много арестованных и убитых. Отцу удалось скрыться, как мы предполагали, в горах. Мать со слезами на глазах уговаривала меня попытаться разыскать отца и убедить его уехать подальше от наших мест, пока не утихнут волнения в городе.

Я понимал, что отец не сможет долго оставаться в горах. Быть может, на него донесли или его выдал кто-нибудь из арестованных. И тогда отец, не желая оказаться легкой добычей властей, ушел в горы. Лучше погибнуть в бою с оружием в руках, чем гнить в тюремной камере или умереть на виселице от рук палача.