Судьба моряка - Мина Ханна - Страница 32

Смогу ли я поступить наперекор ему, если он не согласится? А в будущем, когда он, состарившись, не сможет работать, как горько ему будет, если я не продолжу его дело! В ту пору мои размышления о будущем, конечно, были довольно расплывчаты. Просто сейчас я пытаюсь нарисовать свой портрет в юности, передать ход мыслей подростка, отказавшегося подчиниться воле матери. Мать и без слов поняла, что этого не миновать, что по неотвратимой логике жизни ей суждено быть матерью моряка. Теперь море стало ей вдвойне ненавистно. Она видела в нем соперника, стремящегося украсть у нее сына. С этой ненавистью в душе бедняжка жила до последних дней своих.

Прошел год, и отец, отсидев свой срок, вернулся домой в радостном настроении. Окончилась первая мировая война, а с нею и турецкое господство в арабских странах.

— В Сирии, — сказал отец, — пришло к власти арабское правительство. День избавления, которого мы так долго ждали, наконец наступил. Уф, — вздохнул он, словно сбросил с себя тяжелую ношу. — Кончилась наша жизнь на чужбине… Пора возвращаться на родину.

— В Сирию?

— Да, конечно, в Сирию… в Искандерун… У меня там была неплохая работа… Вернутся арабы — владельцы судов, и мы найдем себе работу по душе.

— А квартал? Как же он?

— Сирийцы вернутся… Что, спрашивается, им здесь делать?

— А наш дом? Мы бросим его или продадим? А как там будет с жильем?

Отец сказал, поражаясь непонятливости матери:

— Ты меня удивляешь… Я говорю о родине, а ты толкуешь о какой-то развалюхе! Я тебе объясняю: наша родина стала независимой, турки уходят. Сирия теперь арабская страна, и в ней появилось свое правительство, правительство Фейсала. Неужели для тебя это ничего не значит?

— А кто такой Фейсал?

— Арабский король… Первый арабский король. Теперь у нас, как и у других народов, есть свой король, есть свое государство…

Мать, должно быть, толком ничего не поняла и поэтому не выразила особой радости по поводу случившегося. Отца это расстроило, но он продолжал объяснять матери:

— Твое невежество простительно, но я-то все знаю…

Там, в порту, жизнь продолжается. Ты разве ничего не слышала от соседей? Турки больше не смогут упрятать меня в тюрьму, поняла?

— Поняла… Я, как и ты, не люблю турок, но что же будет с нашим домом и садом? А что делать с цветами?

— Дом мы продадим или бросим, бог с ним. В Искандеруне у тебя будет и свой дом, и свой сад, и свои цветы… Там мы сможем жить спокойно, зная, что турки на нас не нападут. Больше не будет страшных, тревожных ночей. И наконец мы избавимся от квартала «Аш-Шарадык»!

— От нашего квартала? Но мы прожили здесь все эти годы!

— Мы были здесь чужаками… Теперь, слава аллаху, кончилась жизнь на чужбине… Мы вернемся на родину, разве тебя это не радует?

Мать сделала вид, что согласна с отцом, но все же неизвестность, конечно, пугала ее.

— Да… но, видишь ли…

Отец насмешливо спросил:

— Жалко оставить дом, не так ли?

В его голосе звучали гневные нотки, и это не укрылось от матери, но она не могла остановиться:

— Ты приносишь в жертву дом… не только дом, но и нас всех…

— Хватит, хватит! Довольно причитать. С завтрашнего дня начинаем готовиться. Продадим ненужные вещи, возьмем с собой только одежду и постели. Все там купим… Лишь бы добраться благополучно, увидеться с нашей родней. Разве тебе этого не хочется?

Мать взволнованно заговорила:

— Да… Мы так ждали этого, Салех. Будь проклята чужбина…

Отец сказал:

— У нас есть немного денег, я поднакопил…

— А меджиди[8] там идут?

— Серебро, как и золото, ценится везде.

— Постарайся продать дом. Зачем оставлять его другим?

Отец обрадовался:

— Это я сделаю… А понадобится, так сам его разберу и продам на дрова… Пусть это тебя не волнует.

— Я во всем полагаюсь на тебя… Ты наш защитник, глава семьи, за твоей спиной мы чувствуем себя в безопасности… Да продлит аллах твою жизнь.

Отец повеселел, покорность матери успокоила его.

Разумеется, он полновластный хозяин в доме, последнее слово всегда остается за ним. Но он считал необходимым заручиться одобрением или хотя бы согласием жены. Внешне суровый и непреклонный, в душе он был мягким человеком. Его радовало, когда в семье царило согласие и к его мнению прислушивались.

На следующий день новость облетела весь квартал. «Кончились мытарства на чужбине, мы едем домой», — говорили люди друг другу. Уговаривать или заставлять арабов вернуться на родину не было нужды. Люди не забыли злодеяний турок. «Теперь мы освободимся от гнета, избавимся от атмосферы постоянной вражды. И потом, где гарантия, что турки снова не нападут на квартал и не перебьют его жителей? Разве вы не слышали о резне армян?» Воспоминания звучали предостережением. Слухи змеями поползли между лачугами. У них точно вырастали новые головы с ядовитым жалом. И те, кто не думал о возвращении, волей-неволей вынуждены были об этом задуматься. Об отъезде заговорили все — мужчины, их жены, женщины и их дети, юноши и их невесты, соседи и их соседи, квартал превратился в пчелиный улей, жители были заняты только тем, что заканчивали свои дела и готовились к отъезду морем — единственным доступным им путем…

Я не знаю, что стало с нашим домом. Продал ли его отец или бросил пустовать? Быть может, передал тем, кто остался? Не помню, чем все это кончилось. Но зато я хорошо помню, как покидал квартал. Мать крепко держала меня за руку, отец шел впереди нас за тележкой с вещами, запряженной лошадью. Мы направились в гавань, где собрались и другие семьи квартала, отплывавшие на том же судне. При расставании было пролито много слез. Мать горько плакала и возле дома, и на улице, и на пристани — везде, где мы проходили и встречали знакомых. Она говорила им: «Не поминайте нас лихом» или «До встречи на родине». Провожающие отвечали: «До свидания, счастливого пути! Мы непременно встретимся. Вы первые, но мы скоро последуем за вами». Женщины обнимались и плакали, мужчины целовались на прощанье. Так мы и шли толпой, которая росла, поглощая все новых людей. Это было печальное шествие.

Вещи мы сложили на причале. Отец ушел оформлять документы и купить кое-что в дорогу. Продукты питания мы были вынуждены взять с собой, потому что ни столовой, ни кухни на судне не было. А путешествие может затянуться, если нет попутного ветра. Нам предстоял опасный путь. Недаром мать говорила: «Кто ушел в море — пропал, а если вернулся, значит, родился заново». Мы могли лишь уповать на милосердие аллаха и прочность нашего судна. Нередко во время шторма морякам приходилось сбрасывать груз в море, чтобы спасти корабль.

Мы долго просидели на причале, сгрудившись вокруг матери. Она улыбалась, пытаясь подбодрить нас, но это ей плохо удавалось. Ей было грустно, но еще сильнее, чем грусть, ее одолевал страх перед морем и будущим. Она бросила обжитой дом, сад и свои цветы, а в порту нам пришлось по настоянию отца расстаться с нашей собакой Рахбар. Отец пытался оставить собаку где-нибудь возле дома, не дать ей увязаться за нами, но ему это не удалось. Мать попрощалась с ней еще утром. Приласкала, хорошенько накормила и сказала: «Прощай, Рахбар, мы уезжаем на родину… Ты нас больше не увидишь, некому будет с тобой поиграть. Нас будет разделять огромное море, которое тебе не переплыть. Жаль, но мы не можем взять тебя с собой. Владелец судна не разрешает держать животных на корабле, он считает это плохим предзнаменованием. Нашей дружбе пришел конец. Ты был верным псом и большим нашим другом, другом наших детей. Но здесь мы были чужими и теперь должны вернуться к себе на родину… А где твоя родина, Рахбар? Где твоя родня? К кому ты теперь пойдешь? У чьих дверей, свернувшись калачиком, будешь спать ночью? Я знаю, ты ляжешь возле наших дверей и будешь ждать, но когда-нибудь ты поймешь, что мы уехали совсем, и тогда ты уйдешь, станешь бродягой, без хозяев, без семьи… Мне жаль тех, у кого нет семьи. Ты понимаешь, о чем я говорю, Рахбар?..»