Цезарь (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 33

В следующий раз, когда трибун Курий, сын старого Курия, организовал новую оппозицию, которая грозила стать опасной, прибегли к доносу некоего Веттия. Он обвинил Куриона, Цепиона, Брута и Лентула в намерении убить Помпея. Будто бы сам Бибул принес Веттию кинжал, словно в Риме невозможно было отыскать другой кинжал, но таким образом на Бибула тоже ложилась ответственность.

Веттия освистали и бросили в тюрьму. На другой день нашли его повесившимся — очень кстати для Цезаря. Не знай люди его человечности, можно было бы подумать, что он причастен к этому так называемому самоубийству.

Итак, во всех отношениях было бы лучше, если бы Цезарь отступил и ушел из консулата, границы которого находились всего в пятидесяти лье от Рима.

Да и времени терять было нельзя. Цезарь уже готовился отбыть, когда один из обвинителей собрался донести на него.

«Ах, — писал Мишле[272], — как хотел бы я видеть в тот момент это бледное лицо, преждевременно постаревшее от постоянного разврата, этого хрупкого человека, эпилептика, бредущего в дождь по Галлии впереди легионов, переправляющегося вплавь через реки или верхом, среди лектик, в которых находились его секретари, диктующего по шесть писем одновременно, будоражащего Рим из дальней Бельгии, уничтожившего на своем пути около дух миллионов человек и покорившего всего за десять лет Галлию, Рону и Северный океан!».

Хотите знать, как относился к нему Катулл[273], любовник сестры Клодия, жены Метелла Церера, которую прозвали Лесбией в честь развратницы Сафо с острова Лесбос? Как относился к нему Катулл перед отправкой в Галлию? Правда, ради справедливости следует заметить, что и по возвращении Цезаря Катулл относился к нему точно так же… Словом, я спрашиваю, хотите знать, что именно Катулл о нем пишет:

Или:

А вот еще:

Такими стихами напутствовал он отправку будущего завоевателя Галлии.

Надо признать, что Цезарь сполна заслужил это публичное оскорбление и ему даже в голову не приходило обижаться.

Во времена своего консульства Бибул упоминал о Цезаре в своих эдиктах, называя его при этом царицей Вифинии. Он говорил, что Цезарь, полюбив царя, полюбил и царствовать.

Один из так называемых шутов, которому не возбранялось говорить что угодно, встретив однажды на улице Помпея и Цезаря, громко приветствовал их, назвав Помпея царем, а Цезаря — царицей.

Гай Меммий укорял Цезаря тем, что тот ухаживал за Никомедом и подавал вместе с рабынями и евнухами кубки к столу этого принца. Однажды в Сенате, когда Цезарь защищал интересы Нисы, дочери Никомеда, и напомнил об обязательствах по отношению к этому принцу, Цицерон сказал:

— Можешь не говорить о своих обязательствах, всем известно, что ты дал Никомеду и что ты от него получил.

Список его любовниц был бесконечен. Говорили, что ко времени отправки в Галлию его любовницами были Пастумия, жена Сервия Сульпиция, Лоллия, жена Габиния, Тертулия, жена Красса, и Сервилия, жена Катона.

Мы уже упоминали, кажется, что этой, последней, он подарил жемчужину, стоившую около ста тридцати тысяч франков. Когда об этом рассказали Цицерону, тот заметил:

— Чудесно! Но это вовсе не так дорого, как кажется. Ведь Сервилия заодно отдает ему и свою дочь Тертию, чтобы хоть как-то расквитаться за подарок.

Позже мы увидим, что он станет любовником красавицы Эвнои, мавританской царицы, и Клеопатры, божественной греческой нимфы, пересаженной на египетскую почву.

И наконец, Курион старший сумел уложить в несколько слов все, что говорилось о Цезаре:

— Цезарь — мужчина всех женщин и женщина всех мужчин!

Сенат едва не принял закон, имеющий некоторое отношение к этим сплетням. По словам Светония, Гельвий Цинна, народный трибун, не раз признавался, что такой закон готовился. Его собирались опубликовать в отсутствие Цезаря, но по его распоряжению, и сводился он к тому, что разрешал «брать в жены сколько угодно женщин, чтобы иметь наследников».

Наверное, это подвигло господина Шампани на написание весьма изящного исторического опуса, в котором он утверждает, что Юлий Цезарь якобы более совершенен, чем Иисус Христос, обладающий одними только добродетелями, поскольку Цезарь обладал не только всеми добродетелями, но и всеми пороками.

Но теперь оставим его, пусть Цезарь спокойно отправляется в Галлию, пусть собирает свои огромные шатры, пусть нагружает лектики, напоминающие уже более меблированные комнаты, пусть берет с собой пурпурные ковры и полы из маркетри.

Будьте спокойны, когда понадобится, он пойдет пешком впереди своих легионов, с непокрытой головой, под палящими лучами солнца, под дождем, льющим как из ведра. Пусть проделывает по тридцать лье верхом или в телеге. Когда на пути возникнет река, он преодолеет ее вплавь или на бурдюках; когда повстречаются альпийские снега, он будет пробивать дорогу своим щитом, а солдаты его — прокалывать снег пиками, мотыгами и даже мечами. Он никогда не поведет войско по дороге, предварительно не произведя разведки. Он перебросит легионы в Англию только потому, что слышал, будто у ее берегов добывают более красивый жемчуг, чем в индийских морях. Он сам проверит путь и осмотрит порты — смогут ли они обеспечить надежную защиту его флоту.

Однажды, узнав, что его армия, от которой он отделился, чтобы встретиться с кем-то, попала в окружение, Цезарь переоделся в простого галла и прошел сквозь стан врага. В другой раз, долго ожидая подкрепления, которое все никак не подходило, он сам бросился в лодку и отправился на его поиски. Ни одно знамение не остановило его наступления, ни один прорицатель не сумел заставить его изменить планы. Даже когда жертвенное животное вырвалось из рук жреца, это не остановило его в походе против Сципиона и Юбы[275]. Шагнув на берег Африки, он поскользнулся и упал, но это не помешало ему воскликнуть: «Африка, ты моя!»

Никогда не был он рабом предвзятых идей, все решения принимал в зависимости от обстоятельств. Его гений всегда предугадывал события. Он вступал в бой, не имея конкретного плана. Он бросался в атаку после долгого марша; его не беспокоило, какой будет погода — хорошей или плохой, однако он всегда вел бои так, что врагу в лицо хлестал снег или дождь. Стоило врагу повернуться к нему спиной — и он уже не давал ему опомниться от страха. В критический момент мог избавиться от всех лошадей, включая и свою, чтобы заставить своих солдат идти вперед, не давая им возможности обратиться в бегство.