Цезарь (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 18

Мать Антистии, увидев свою дочь отвергнутой, не смогла пережить бесчестия и покончила с собой. За этой смертью последовала еще одна: Эмилия умерла при родах.

Однако вся эта ужасная трагедия, непременно наделавшая бы в другую эпоху немало шума, растворилась в другой, всеобщей трагедии, охватившей Рим, — в междоусобной войне Суллы и Мария.

Мы уже упоминали, что в аналогичное положение попал и Цезарь, но имел мужество воспротивиться воле Суллы и ослушался его. Сама сущность, природа этих двух личностей проявляется в этом сопоставлении: когда один сдается, другой противостоит.

Да простят нас за то, что мы так много говорим о Помпее. Но, наверное, все же стоит чуть больше рассказать о человеке, который вскоре будет делить с Цезарем власть над миром.

Признаемся также, что счастливы сделать для античности то, что делаем по отношению к собственному времени, что сделали для истории Италии и Франции, а точнее — достойно представить эту картину всем желающим. А что от нас для этого требуется? Просто сделать ее привлекательной.

Когда нам показывают греков или римлян, то прежде всего показывают статуи, за редчайшим исключением — людей.

Но поскольку мы сами люди, то и интерес наш направлен на тех, кто составляет гордость человечества. Однако, скинув тунику с Алкивиада[222] и тогу с Цицерона, что мы увидим? Просто людей.

Необходимо скинуть тунику и тогу, чтобы осуществить свой замысел: показать этих героев, этих своего рода близнецов во всех интимных подробностях.

Помните времена, когда говорили, что историю трудно изучать, поскольку она очень скучна? Конечно скучна в работах многих историков, но привлекательна в хрониках, мемуарах, легендах.

Отчего так прославился господин де Барант своей работой «Бургундские герцоги»? Только оттого, что он был первым, кто заменил историю летописной формой изложения, переиначив то, что принято было называть историей.

Разве не больше рассказали мы нашим читателям об эпохах Людовика XIII и Людовика XIV в своих романах «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя» и «Виконт де Бражелон», чем тот же Левассер[223] в своих двадцати пяти томах французской истории?

XIII

Однако вернемся к Помпею, дважды вдовцу в свои двадцать четыре года, которого Сулла приветствовал званием «император»[224] за услугу, оказанную тирану, когда Помпей примкнул к нему со своей армией.

Мало того, Сулла встал и открыл перед ним свою голову, что делал чрезвычайно редко перед военачальниками. То, что он встал, еще можно понять, но то, что открылся…

Признайтесь, дорогие читатели, постоянно видя римлян с непокрытой головой, понять это трудно. Из-за отсутствия такого предмета туалета, как шляпа, которую они хоть и изредка, но все же носили — доказательством служит та знаменитая шляпа, которую одалживал Красс греку Александру, — римляне прикрывали голову полой тоги, а это одеяние было, как правило, белого цвета, что успешно защищало их от жарких лучей итальянского солнца. И вот, подобно нам, приподнимающим шляпу в знак почтения, римляне тоже приподнимали полу тоги и таким образом открывали голову.

При всей скромности Помпея ему все же вменялись в вину два-три проступка, которые Цезарь, его соперник во всем и более всего — в человечности, никогда бы не смог совершить.

Как известно, Карбон был противником Суллы. Если бы Сулла приказал, чтобы того убили, как только поймали, никто ничего не сказал бы — это сочли бы само собой разумеющимся. Но Помпей приказал привести к нему Карбона в цепях, и это человека, которому трижды отдавались почести, который трижды избирался консулом! Он судил его, сидя на высоком троне, под одобрительный гомон толпы, осудил и приказал тут же, немедленно лишить жизни, дав лишь время на отправление одной срочной естественной потребности.

Примерно таким же образом он поступил с Квинтом Валерием, известным ученым, которого пленил, с которым подолгу беседовал и которого затем хладнокровно лишил жизни, узнав от него все, что хотел узнать.

Тот же Сулла нарек Помпея «Великим», приветствуя его по возвращении из Африки, как в свое время, за четыре-пять лет до этого, именовал императором.

Необходимо признать, что вначале Помпей стеснялся добавлять эти титулы к своему имени. Однако поспешим уточнись, что делал он это вовсе не из скромности, а из боязни вызвать у народа подозрение.

И действительно, чуть позже, после смерти Сертория и похода в Испанию, он вдруг решил, что это звание было присвоено ему чуть ли не с рождения и что он вправе его носить. Так что с тех пор во всех своих письмах и декретах подписывался: «Помпей Великий».

Правда и то, что над тем, кого Сулла назвал Magnus, то есть Великим, стояли еще двое, которых народ прозвал Очень Великими — Maximus. Одним из них был Валерий, помиривший народ с Сенатом, другим — Фабий Сулла Рулл, прогнавший из того же Сената нескольких сыновей освобожденных рабов, которым с помощью своего богатства удалось пролезть в сенаторы.

И, естественно, чуть позже Сулла сам ужаснулся «величию» Помпея, к созданию чего приложил руку, а также его состоянию, которое тот подозрительно быстро сколотил.

Вернувшись в Рим после войны в Африке, Помпей потребовал себе триумфа. Тут Сулла воспротивился. Триумфа могли быть удостоены только консул или претор. Даже Сципион Первый после победы в Испании над карфагенянами не посмел просить об этом, так как не был ни претором, ни консулом..

Сулла ссылался на то, что опасается недовольства римлян, которое непременно вызовет триумф столь молодого, безбородого юноши, а также слухов, что он завел себе нового фаворита и любимчика и что он, оказывая подобные почести, не уважает закон.

Но Помпей угадал истинную причину отказа, несмотря на то, что он был позолочен столь блестящими словами. Он понял, что Сулла противится триумфу лишь потому, что уже начал побаиваться его, Помпея. И это только распалило желание непременно добиться триумфа у самого Суллы, который заявил ему напрямик, что, если Помпей будет настаивать, он окажет самое упорное сопротивление. И Помпей сказал ему:

— Запомни, Сулла: тех, кто любит восход солнца, больше, нежели тех, кто любит его закат.

Сулла, будучи, как и Цезарь, немного туговат на ухо, ничего не понял.

— Что он говорит? — переспросил он тех, кто стоял поближе.

Те объяснили.

— Ну если он настаивает, пусть празднует свой триумф!

Но Сулла был не единственным противником удовлетворения тщеславия победителя Карбона, Домициана и Сертория. В Сенате и среди аристократов поднялся шум.

Помпей узнал об этом.

— Ах, так! — сказал он. — Ну, ладно! Отпраздную свой триумф не как другие — в колеснице с лошадьми, а в колеснице, запряженной слонами!

Действительно, еще в период африканской кампании Помпей как-то заметил:

— Раз уж мы оказались здесь, то должны покорить не только людей, но и диких зверей.

И вот он выехал на охоту, добыл бессчетное количество львов и слонов, к тому же получил от покоренных царей в виде дани более сорока слонов. Так что впрячь четверку слонов в колесницу проблемы для него не составляло.

Слонов впрягли, но при въезде в Рим вдруг обнаружилось, что ворота слишком узки. Вынужденный отказаться от слонов, Помпей вернулся к традиционным коням. И безусловно, несмотря на юный возраст, Помпея приняли бы в Сенат, если бы он того пожелал. Когда закон препятствовал кому-либо войти в Сенат, претенденты оказывались достаточно сильны и хитры, они обычно прибегали к следующей уловке: приостанавливали действие данного закона на один год. Такой закон называли «спящим». Пока закон «дремал», амбиции бодрствовали и каждый творил, что хотел.

Но Помпей испытал больше удовольствия, празднуя свой триумф в качестве полководца, а не сенатора. Он отпраздновал и остался в ранге всадника.