Скиф - Коробков Николай Михайлович - Страница 3

Почти не сознавая, что делает, Орик изо всей силы ударил топором по мощной косматой шее и сейчас же почувствовал, что земля перевернулась, степь оказалась над головой, потом опять мелькнуло небо, и он ударился о что-то так, что ему показалось, будто голова не то оторвалась, не то глубоко ушла в плечи.

В то же мгновение рядом с собой он снова увидел рога, громадную мохнатую морду, налитые кровью глаза и понял, что это смерть. Попробовал откинуться в сторону, но сил уже не было. Вдруг ревущая голова исчезла, мычанье оборвалось коротким, высоким, хриплым звуком. Ситалка, мелькнув темной тенью, вырвал и вновь погрузил широкий короткий меч под лопатку тура.

Тяжелая туша качнулась, повалилась, придавив раздувающимся боком ноги Орика, и забилась в коротких, постепенно затихающих судорогах.

Ситалка освободил ноги Орика, оттащил его немного в сторону, подбежал к реке и, зачерпнув воды в висевшую на поясе чашу, стал поливать лицо и голову неподвижно лежавшего товарища.

Наконец тот открыл глаза; недоумевающе огляделся, сделал попытку встать, но сейчас же снова упал и потерял сознание. Ситалка стал осматривать его. Из-под бока, на котором он лежал, скатываясь по траве и впитываясь в землю, текла кровь, расплывавшаяся по широкой льняной рубахе яркими красными пятнами.

Но раз он мог приподняться, значит, спина не сломана. Ситалка ощупал ноги, нашел, что одна из них вывихнута, потянул и неудачно попробовал вправить. От боли Орик снова пришел в себя и застонал.

Повернув на спину товарища, Ситалка снял с него рубашку и наклонился над залитой кровью, смятой грудью; сбоку из разорвавшейся кожи торчал неровный конец сломанного ребра, другое — немного выше острым выступом выпирало изнутри. Орик дышал быстро, неглубоко, с хрипом, открывал и кривил рот, выплевывая кровь, и вздрагивал. При каждом вздохе обломок ребра высовывался из раны, скрывался и снова показывался. Ситалка разорвал снятую рубашку на широкие полосы и попробовал забинтовать раненого, придерживая его рукой в полусидячем положении, что доставляло Орику еще больше страданий. Потом он снова положил его на спину, смочил длинные прямые светлые волосы и побледневшее лицо, поставил около руки чашу с водой и сплел над головой траву в виде шатра.

Орик продолжал лежать неподвижно, с широко открытым ртом, дыхание становилось все более частым и мелким, он глухо стонал.

Ситалка отошел, бегло осмотрел тура, который теперь, лежа на земле, казался еще крупнее, коснулся пальцем длинного черного рога, оглядел глубокую рану от топора, разрубившего шею сбоку, и слившиеся в один следы двух ударов мечом. Потом он пошел вдоль берега вверх по течению реки, спеша к становищу.

Это было недалеко. Он повернул в степь, где под надзором мальчиков паслись табуны коней и стада рогатого скота и овец; наконец показался целый город беспорядочно расположенных кибиток — войлочных шатров, сооруженных над большими широкими телегами, похожими на барки, поставленные на массивные колеса.

Между повозками располагались палатки, сделанные из грубой конопляной ткани, натянутой на вбитые в землю, связанные вверху жерди. В середине становища шатры и кибитки расступались, теснясь вокруг обширной свободной площади. В центре высилась царская палатка, украшенная милетским[2] пурпуром, массивными серебряными и золотыми бляхами, сосудами, человеческими кожами, растянутыми на палках. У входа с двух сторон висели сшитые пестрой гирляндой трофеи: волосы светлые — скифские, черные — эллинские, красновато-рыжие — савроматов, седые, короткие, длинные, вперемежку с высохшей затвердевшей кожей скальпов давно убитых врагов, своей смертью увеличивших царскую славу.

Ситалка прошел мимо сидевших на земле воинов, запивавших кислым лошадиным молоком большие ломти поджаренного мяса, которые они держали в руках, обогнул маленькую кузницу, где могучий человек в фартуке из сырой бычьей шкуры колотил тяжелым молотом по раскаленной докрасна, сыпавшей искрами железной полосе, и остановился у большой кибитки на шести колесах.

Несколько женщин суетились здесь, занимаясь приготовлением пищи. В стороне, сидя на поджатых ногах, высокий худой пожилой уже человек с длинными седеющими усами, спускавшимися на широкую серую рубаху из конопляного полотна, сплетал длинные, узкие ремешки красиво выделанной белой кожи в круглый жгут с пестрым узором.Ситалка сел рядом на землю и стал молча смотреть на работу. Наконец, отложив в сторону узкие ремешки, скиф проткнул Ситалке длинный, еще не совсем законченный жгут.

— Смотри, это из кожи того савромата, которого я подстрелил на прошлой неделе: у них, живых, кожа кажется красноватой, но содранная гораздо белее и красивее, чем кожа эллинов, — та всегда остается коричневой.

Ситалка осмотрел жгут, плотный, гибкий, белый, имевший действительно очень красивый вид.

— У меня еще довольно этой кожи, — продолжал тот, — выйдет из нее прекрасная узда и кое-что из сбруи. Кожу с правой руки я уже почти отделал под колчан для Орика, хотя, конечно, было бы достойней и лучше, если бы это был колчан из кожи врага, убитого им самим... Но этого, конечно, уже не долго ждать.

Ситалка отложил жгут и не спеша сказал:

— Орик и я, мы выследили место, куда ходило на водопой стадо туров. Сейчас убили одного — самого большого, но он переломал Орику ребра. Надо за ним поехать, Гнур. Может быть, взять с собой и врача.

В лице Гнура что-то вздрогнуло; потом оно снова стало спокойным; он приподнял голову и пошевелил усами.

— Тур переломал ему ребра? Пробил рогом? — и, не дожидаясь ответа, добавил: — Если ты уверен, что он еще жив, поди позови Лика, а я велю приготовить повозку для Орика и для тура.

Он встал, крикнул, приказал подошедшему рабу привести лошадей и пошел вслед за ним, между тем как Ситалка бегом отправился разыскивать врача.

Он застал его за операцией. Больной стоял перед ним на коленях, широко разинув рот, куда тот засунул большие железные клещи, нащупывая гнилой зуб. Лицо оперируемого было красно, покрыто потом, он делал судорожные глотательные движения, мычал, иногда дотрагивался до засунутых ему в рот пальцев и покорно откидывал голову, когда врач локтем надавливал ему лицо. Наконец зуб хрустнул, и Лик окровавленными щипцами вынул его изо рта. Пациент сплюнул кровь и снова разинул рот. Врач пальцем ощупал образовавшуюся ранку, постучал по соседнему зубу и, в ответ на мычанье больного, снова засунул ему в рот клещи.

Закончив, наконец, операцию, Лик выслушал Ситалку, ушел в свой шатер, порылся там, достал мешок с лекарственными травами и бинтами; потом они отправились за Гнуром.

Повозки по степи ехали медленно. Высокая трава запутывалась в колесах и мешала движению. Солнце уже склонялось к закату, когда они, наконец, добрались до места неудачной охоты.

Туша убитого тура по-прежнему лежала на помятой истоптанной траве; стайки насекомых уже жужжали и вились над ней. Орик под шатром сплетенной травы оставался совсем неподвижным в том же положении, как был оставлен Ситалкой; только чаша, находившаяся около его руки, валялась теперь возле плеча, — вероятно, раненый, придя в себя, захотел пить и попробовал поднести ее к губам.

Лик стал на колени, быстро разрезал обматывавшие тело Орика окровавленные, местами уже почерневшие и ссохшиеся бинты и начал осмотр, ощупывая широкую, изуродованную грудь. Потом он послал за водой, тщательно обмыл рану, еще раз осмотрел ее края, сделал в коже надрезы, вставил на место высунувшееся ребро, перевернул тело на бок, обложил толстым слоем лекарственных трав и начал бинтовать, туго натягивая полосы грубой белой ткани.

Стиснув зубы, уставившись расширенными синими глазами в одну точку, Орик молча выдерживал операцию, боль от которой снова привела его в сознание. Сидя перед ним на корточках, Гнур молча, сосредоточенно смотрел на работу врача и как будто вовсе не обращал внимания на искаженное болью лицо сына; оно было так бледно, что незаметные обычно веснушки казались теперь темными точками.