Степан Сергеич - Азольский Анатолий - Страница 63

— Вы нравитесь мне, Игумнов, честное слово… Это значит, что нам надо расстаться. В моем распоряжении много средств воздействия, сегодня, — он надавил на это слово, — я применю одно лишь: дружеский совет. Сейчас вы напишете заявление об увольнении по собственному желанию, я подпишу его.

Глаза его, всевидящие, всезнающие, были грустны. Директор, кажется, вспоминал о чем-то.

— Мне будет трудно без вас, но еще труднее мне было бы с вами в следующем году. Человек имеет право на ошибки, на поиски. Они — это мое убеждение — не должны отражаться на работе. Я понимаю, что происходит с вами, и со мной это было когда-то… раздвоение, скепсис, желание найти себя в чем-то якобы честном… Но есть силы, которые уже вырвались из-под контроля людей, надо послушно следовать им, они сомнут непослушного… Вы понимаете, о чем я говорю?

— Понимаю, — откашлялся Виталий. Он шел к Труфанову разудалым остряком, заранее смеясь над собственными остротами. Теперь же сидел пай-мальчиком.

— У вас будет чистая трудовая книжка и много свободного времени. Ни один отдел кадров не поверит вам, что вы по собственной охоте ушли с такого почетного, высокооплачиваемого места, сулящего в будущем должность заместителя директора НИИ по производству. Разрешаю вам давать мой телефон… Впрочем, они и мне не поверят. Но я никоим образом не хочу, чтоб вы опускались до какой-то шарашки, вы должны хорошо устроиться. Поэтому не сдавайтесь. Я впишу вашу фамилию в список на премию, завтра получите деньги, это поможет вам быть или казаться независимым… Поймете мою правоту — возвращайтесь. Всегда приму. Задерживать вас не буду, дела сдайте Валиоди.

Он проводил его до двери, прошел с ним через приемную, вывел в коридор.

— Благодарю… — смог пробормотать Виталий.

Его спрашивали в цехе, правда ли это, и он отвечал, что правда, и принуждал себя к безмятежной улыбке. Валиоди уже заперся с комплектовщицей и щелкал на счетах.

— Жаль, — произнес Петров. — До чего ж хорошо быть работягой.

Никаких интеллектуальных излишеств.

А цех продолжал работать. Монтировались блоки, растачивались отверстия в кожухах, настраивались рентгенометры. Монтажники, сборщики, регулировщики приняли новость и с прежней размеренностью делали то, что делали вчера и будут делать завтра. На их веку сменится еще много начальников, а работа всегда останется, всегда надо будет кормить и одевать себя, детей.

Не таким представлялось Виталию прощание с цехом. Все знали, почему он уходит, и никто не осуждал его, но и никто не одобрял его. Эти сидящие с отвертками и паяльниками люди были много мудрее его и Труфанова, одинаково отвергая и понимая обоих. Сам ли труд делал их такими или осознание незаменимости привило этим людям чувство превосходства над тем, что делается в кабинетах, но они никогда не желали вмешиваться в дрязги, споры, оргвыводы и перестановки. За ними — правда, которая лежит в самом укладе их жизни. Им можно позавидовать: они независимы, у них есть руки, у них сила.

С некоторым стыдом признал сейчас Виталий неразумность свою, когда был неоглядно щедр к этим людям. В них бродят большие желания, не только стремление получать все больше и больше денег.

Много лет назад он прощался с училищем и думал, что вот какая-то часть жизни прожита, и — оказывается — напрасно. Нет, не напрасно, сказал он теперь, не напрасны и эти годы. Истину можно доказывать разными способами.

У Баянникова он получил обходной листок и с той же натянутой улыбочкой ходил по отделам, складам, библиотекам. Из окна увидел: у проходной остановилось такси, вылез в помятом пальто Степан Сергеич Шелагин, по-уставному — вперед и чуть вправо — надвинул шапку на лоб, подхватил чемоданчик и зашагал.

70

Скупо, по-военному доложил Степан Сергеич директору о командировке.

Предъявил заявки. Достал из чемодана кабель.

Это и сломило Труфанова. Ни заводу, ни институту кабель был не нужен.

На него Анатолий Васильевич надеялся выменять у радиолокаторщиков ценную аппаратуру, без которой гибли, не дав ростков, две темы в четвертом отделе.

— Я рад. — Анатолий Васильевич поднялся, бесцельно походил по кабинету, разбираясь в своих чувствах к диспетчеру. Талантливый человек, это от него не отнимешь. Ни один снабженец не смог бы провернуть так блестяще канитель с заявками. Наконец кабель. Уму непостижимо, как он его добыл.

— Игумнов увольняется, — вдруг сказал директор. — Не хочет у нас работать, трудностей убоялся.

— Он дезертир! — выкрикнул Шелагин, бледнея.

Анатолий Васильевич обдумал это слово, одобрил его, кивнул, соглашаясь.

— Валиоди будет… Так о чем я вас попрошу…

Долго тер лоб Анатолий Васильевич, потому что ни о чем он не хотел просить… Просто ему пришло в голову, что талантливого диспетчера надо как-то приблизить к себе. Он вспоминал все глупости Шелагина, начиная с ляпсуса в кабинете Ивана Дормидонтовича, и находил в них какую-то систему.

Приблизить к себе, то есть привязать, сделать послушным.

— Вот что, Степан Сергеич… — Он подошел к нему, взмахнул рукой, намереваясь положить ее на плечо Шелагина, и передумал. — Степан Сергеич, ранее — винюсь в этом — я относился к вам с некоторым предубеждением.

Зачеркнем это, забудем… Вы живете ведь в нашем доме? Я — в соседнем.

Почему бы вам не зайти ко мне как-нибудь вечерком, посидели бы, поговорили о том о сем… С супругой приходите, разумеется, и жена будет рада, она много о вас слышала…

— Со мной, товарищ директор, вы можете встретиться здесь, в цехе, на партсобрании.

Не по себе стало Труфанову от скрипучего голоса, полного уверенности и достоинства.

— Да, да, конечно… — любезно согласился он. — Отдыхайте после командировки. Завтра поговорим.

Обида кольнула его. Труфанов усмирил себя, не дал ей разыграться.

Диспетчер, без сомнения, как был, так и остался человеком невоспитанным, грубым, недалеким. К его хамству надо, однако, привыкать. Шелагин — частица завода, а завод дорог директору, завод вырос из мастерских, от завода и пошел институт, завод дорог и планом выполненным, и слезами облагодетельствованной Насти, и переходящим знаменем, в завод душа вложена, а она скорбит, когда заводу плохо.

— Это с какого же фронта я дезертировал? — учтиво осведомился Виталий. Он приготовился к встрече с Шелагиным, хотя было такое желаньице прошмыгнуть через проходную.

Устал Степан Сергеич за последние дни, две ночи не спал, и не кричать прибежал он к Игумнову, не возмущаться.

— Подумай, Виталий, еще раз подумай… — просил он. — В тыл захотелось? Так тыл потому и тыл, что есть фронт. Вечная борьба, исход которой предопределен… Добро, которое со злом, которому надо способствовать. Уменьшать зло, возвеличивать добро…

Похохатывая, с одесскими прибауточками вошел Валиоди, и сразу пропала напряженность, можно было не отвечать, улизнуть — не вставая с места.

Виталий расписывался и любовался собственными подписями.

— Все, — сказал Валиоди. — Ты на свободе.

Прощание с регулировщиками (Дундаш услужливо протер стакан), «желаю удачи!» — всему цеху, визит к кассиру. Виктор Антонович подает трудовую книжку и:

— Звонил ваш бывший начальник, Фирсов Борис Аркадьевич. Организует новый институт, приглашает вас помощником… Кстати, вот адреса, рекомендую сходить.

Крупный мокрый снег лениво опускался на землю, и казалось из окна квартиры, что в гигантский аквариум кто-то сыплет белые крошки и они равномерно покрывают дно. Разом вспыхнули фонари. Виталий отошел от окна и решился: полез под этот снег, шел под ним до центра, отряхиваясь и отдуваясь. Шарф намок, шапка отяжелела, когда он увидел себя на улице Кирова.

Вот и переулок Стопани, вот Асин дом, вот лестница, где целовал он Асю много лет назад и где она грозила раскровенить ему туфлей морду. Та же дверь со старорежимной табличкой «Для писемъ». Ася Арепина. Фамилия не изменилась.

Ясно.