Степан Сергеич - Азольский Анатолий - Страница 59

Так он думал. Так и действовал в командировке. Не умасливал секретарей ответственных товарищей, не замечал их вообще, твердым шагом входил в кабинеты и — с порога: "Когда наконец проснется в вас партийная совесть?!

Когда прекратится бездумное расходование государственных средств? Как коммунист коммуниста спрашиваю: когда? Четвертый день сижу я здесь и не могу встретить вас!" Или более эффектно: врывался в приемную и бросал секретарше вопрос, та отвечала, что да, он у себя, как доложить. «Коммунист Шелагин, из Москвы», — говорил Степан Сергеич. Перепуганная секретарша скрывалась за толстокожей дверью…

Так называемые объективные причины он признавал лишь после внимательного рассмотрения. Прорывался в цехи, настаивал, объяснял, показывал, верил в себя, потому что когда-то (он помнил это!) убедил Труфанова, Тамарина, всех. Здесь его принимали за какого-то столичного деятеля, посланного вразумлять необразованных провинциалов. Заводские руководители, понаблюдав за москвичом, торопливо утверждали все его заявки, удовлетворяли все просьбы. Слово «коммунист», произносимое им, обретало печатный смысл, оно напоминало, будило, оно изумляло свежестью. Много друзей и недругов появилось у него в эту зиму.

Так и кочевал он из города в город, пересаживаясь с поезда на самолет.

«Москва, Труфанову. Заявка номер 453/67 предприятием удовлетворена. Прошу организовать приемку, настаиваю на полной проверке партии деталей НБО 453/541. Заявке 073/45 отказано, обращайтесь министерство. Шелагин».

Труфанов диву давался. Там, где Стригункову требовались две недели и крупные представительские, Степан Сергеич проталкивал непроталкиваемые детали за три-четыре дня с минимальными расходами. Такого работника поневоле начнешь ценить. Труфанов посылал Шелагину деньги на житье и дорогу, благодарил.

Командировочная судьба занесла его однажды в крупный областной центр.

На местном заводе он выбивал партию популярных триодов 6Н3П, лампы уже погрузили в контейнер, отправку их задерживал заместитель директора товарищ Савчиков. Был заместитель из тех руководителей, которые быстроту решения чего-либо считают признаком поспешности, неуглубленности в существо вопроса.

Уже три дня гонялся за ним Степан Сергеич, настиг однажды у дверей кабинета, Савчиков немедленно закрылся и кабинет покинул каким-то мистическим способом — через форточку, что ли.

Утром Степану Сергеичу повезло: он столкнулся с ним в коридоре. Нельзя было терять ни секунды, Степан Сергеич положил руку на талию Савчикова, затолкал его в угол, строгим шепотом спросил:

— Вы коммунист?

Савчиков почему-то испугался, побледнел, задышал загнанно.

— Да, — прошептал он.

— С какого года?

— С сорок пятого, но…

— Я тоже, — облегченно вздохнул Степан Сергеич. — И как коммунист коммуниста прошу вас расписаться на этой накладной, ее вы уже видели.

— Провокатор! — опомнился Савчиков. — Провокатор! — визжал он. — Товарищи, хватайте его! Это мошенник!

Степана Сергеича привезли в милицию, здесь ему задали каверзнейший вопрос: «С какой целью и почему вы назвали Савчикова коммунистом?»

Нарушитель попался безобидный, начальник милиции не знал, что делать с ним. Надо бы отпустить, но зачем тогда брали его? Просто так ни отпускать, ни задерживать нельзя. Помог начальнику сам Степан Сергеич, развив теорию о воспитании несознательных коммунистов. Полковник обрадовался и передал нарушителя местному управлению КГБ. Здесь теория Степана Сергеича получила полное признание, в управлении много смеялись, отпустили Степана Сергеича и были настолько любезны, что подвезли на служебной машине к гостинице, принесли извинения и сказали, что с лампами все будет в порядке, утрясут по партийной линии.

67

Звенел, вздрагивая, поставленный на полседьмого будильник. Петров лежал с раскрытыми глазами. Что-то мерзкое и липкое разбудило его пятью минутами раньше. Долгожданный сон пришел только под утро. Уже третью неделю спал он по часу, по полтора в сутки. И всегда вторгались в сон отвратительные, наполненные цветом картины, от них Петров просыпался мокрым.

В автобусе он прислонил пылающую голову к стеклу, ладонью закрыл глаза.

Конечная остановка, здесь пересадка на загородный маршрут. Водку до десяти утра не продают, но коньяк — пожалуйста. Он запихнул бутылку в брючный карман, шум и голоса людей успокаивали, в постоянных загородных рейсах пассажиры давно перезнакомились, привыкли к Петрову. Кто-то потряс его: «Вам выходить, молодой человек…» Теперь до Колизея рукой подать. Петров влил коньяк в себя, высосал лимон, бутылка плюхнулась в грязь. Проваливалось прошлое, отлетало будущее, все настоящее простиралось до ворот Колизея, наконец пришли они, минуты невспоминания ночных кошмаров, минуты, которые хочешь продлить опьянением…

В октябре бывают такие дни — теплые, светлые, прощальные, когда из уже подмерзшей земли пробивается обманутая солнцем наивная зелень. Мокрый ключ, вчера брошенный Петровым под крылечко, сегодня лежал сухим и теплым.

Он вошел в домик, распахнул окна, спустился в подвал за источником. Две дюралевые штанги на поляне стягивались размеченным на сантиметры шнуром. На нулевую отметку Петров навесил ампулу с кобальтом, по шнуру перемещал портативный рентгенометр, градуируя его. Третью неделю занимался он этим, изредка приезжал Сорин на институтском «газике».

Покончив с последним прибором, он вогнал отвертку в землю по самую рукоятку и вошел, шатаясь, в домик. Спать хотелось неудержимо, и, бросив на пол плащ, Петров повалился на него, сладостно вытянул ноги. Бесплотное тело погружалось в сон. «Спать, спать, спать…» — убаюкивал себя Петров, и музыка полилась откуда-то, не грозная, не пугающая…

Он спал. И вдруг открыл глаза. Неопознанная еще опасность напрягла ниточки мышц, обострила слух. Петров осторожно повернул кисть, посмотрел на часы: сорок минут назад он лег на пол. Мгновенным неслышным прыжком поставил он себя на ноги, на цыпочках пошел к двери и сразу же увидел предмет, нарушивший сон. На крылечке сидел Дундаш.

— Тебе что надо?

— Игумнов прислал. Как, спрашивает, дела… Разработчики тоже просили.

Краску привез, чтоб законтривать подстроечные потенциометры.

Плащ и станфордский пиджачок брошены на перила крыльца. Дундаш нежился на солнышке, ослабив галстук, помахивал у лица газеткой. На глазах — темные очки.

— Давно здесь?

— Только что.

Нестерпимое желание мелкого шкодника — сообщить гнусность — подмывало Дундаша. Дергались руки и ноги, рот открывался в нерешительности и замыкался твердо, как дверца сейфа — почти с таким же лязгом.

— Ну, ну, не томи… — ласково попросил Петров. — Ослобони душеньку свою от сенсации… Говори — ну!

— Игумнов… — Дундаш зашептал, захихикал, выражая безудержную радость. — Игумнова… разговор слышал… выгонять будут!

— Так-так, я слушаю. — Петров погладил плечо Дундаша.

— У меня дело к тебе, Санек, — словно протрезвевшим голосом произнес тот сурово, без хихиканья.

— Валяй!

— Жить надо, Санек. А как жить — это ты мне помог, сказал. В общем, два человека у меня есть. Третий нужен. Знакомых у тебя полно, и ты…

— Третьего не будет, — отказал Петров как можно мягче, потому что Дундаш еще не выложился полностью. — Для твоей персоны третий вообще не нужен. Только два человека. Двое в штатском у подъезда. Двое понятых при обыске… Дальше.

— Что дальше — это тебе надо думать, Санек. Я человек свободный. Могу сказать то, чего вроде и нет, но..

— Дальше! — заорал Петров.

Сейф закрылся — на два оборота ключа с фигурными бороздками, стальная кубышка хранила в себе до времени придушенный слушок, вползший в цех и в цехе же каблуками раздавленный, какую-то гадость о жене Степана Сергеича.

Согнув палец крючком, Петров сдернул с лица Дундаша темные очки и увидел в глазах то, что не решался или не мог выразить язык. Подленькая мыслишка плясала внутри бездонного колодца зрачков, особо погано подмаргивая и подмигивая, пришептывая и подсказывая, два танцора метались, каждый на своем пятачке…