Степан Сергеич - Азольский Анатолий - Страница 55

Первоначальное смущение прошло, взятый Петровым тон придал встрече старых друзей непринужденность. Традиционное рукопожатие, улыбки — и Стригунков посадил друга за дружеский столик. Открыл ликер-бар, вынул русскую водку с иностранной наклейкой, коньячные рюмки. Щелкнул зажигалкой.

— Живу. Обитаю. Руковожу.

— Чудесная сигарета.

— Наша, отечественная. Иностранное дерьмо не держу. Что, кстати, случилось у тебя?

— Привязались какие-то сосунки по причине мировой скорби… Я в командировке был, когда ты скоропостижно отвалил из НИИ.

— Я давно хотел уйти оттуда…

— Тебе — и плохо жилось? Наперсник директора, креатура, так сказать…

— …Уйти оттуда! — зло повторил Стригунков. — Давно собирался. Не ко двору я там пришелся. Никто меня всерьез не принимал за инженера, хотя я не хуже других добивался выходного импульса такой-то длительности, такой-то полярности, такой-то амплитуды… В отделе снабжения тоже не любили, потому что доставать шайбы Гровера поручали не мне, а им, меня берегли для особых заданий, как глубоко законспирированного шпиона. С тем и другим мириться можно. Когда я в военно-морское поступал… как ты думаешь, поступал я туда ради адмиральских погон? Никто туда, единицы разве честолюбивые, за адмиральской пенсией не идет. Простой расчет показывает, что адмиралов в тридцать раз меньше, чем капитанов первого ранга, не говоря о втором…

Поступал с ясно осознанным желанием вести труднейшую жизнь. Была жертвенная цель прожить с толком и умереть достойно, не ждал от жизни ничего теплого…

Не получилась служба, попал в струю, тогда, в пятьдесят третьем, гнали с флота за ничтожную провинность — оздоровляли флот. Не обиделся, когда выгнали, за кормой было у меня уже предостаточно. Потом, уже на гражданке, я скурвился окончательно, а оставался в сознании момент этот славный, жертвенный — жить для приказа о смерти, для жизни других, — оставался в чувствах момент этот… Забрал меня Труфанов к себе. Я, думаешь, шел к нему с мечтой аферы крутить во славу НИИ? Работать хотел честно, воли хватило бы наступить на свою пьяную глотку. Но Труфанову не такой Стригунков нужен был.

И жалость, конечно, была у него и человеколюбие, но и то и другое — не главное. Анатолий Васильевич человек умный. Дальновидный даже. Водка его не пугала, нет! Он что понял? Что взял? Что азарт во мне есть, что, кинь мне идейку, заданьице — побегу, как щенок за палкой. Ну и крутился и радовался, спасал-веселил — себя, его и вас всех, между прочим. Ну, а на смысл глаза закрыты. Когда не видишь и не хочешь видеть смысла, это для собственной шкуры весьма полезно. Степана Сергеича уважают в НИИ за смысл, который он, зная или не зная этого, вкладывает во все…

Дверь приоткрылась, человек в смокинге известил, что скоро придут музыканты, а микрофон испорчен.

— Я вам не радиомастер, — ответил со злостью Стригунков, — позвоните куда надо… А тут еще общежитие. Устроил меня Труфанов к молодым специалистам, нормально устроил, ребята правильные. Переженились, разошлись, другие пришли, новенькие, современные, последней модификации, принюхался я к ним — и тошно мне, Саша, стало. Они меня презирали за опохмеления по утрам, за пьянство, заметь это себе, но не за лакейство перед Труфановым. И я их молча презирал. Помнил моментик жертвенный… Ведь они, эти пятеро специалистов, не о благе народа, институт кончив, думали… Нет. О себе, только о себе! Наиболее способные хотели прославиться и швырять небрежно идеи коллегам из Харуэлла, а идеи разрабатывать в четырехкомнатных квартирах на Ленинском проспекте. Середнячки накрепко усвоили, что талант — это пот и труд, задницей мечтали высидеть докторов наук и опять же получить квартиру, окладик и современную жену, умеющую накрывать стол, модно танцевать и восторгаться Борисовой в «Иркутской истории»… Тебе, может, неинтересно слушать?.. — Петров возразил взглядом… — И у всех пятерых какой-то ненормальный зуд к загранице и заграничному. Видел бы ты, как смотрели они на референта одного академика, часто бывавшего на конференциях во Франции и Испании! Восхищало их не то, что референт умней стал, наглядевшись на новое.

В трепет приводил голый факт пребывания за границей — один голый факт, подкрепленный безделушкой. Ну и сцепились.

— Не понимаю, на что сдались тебе эти подонки. Их жизнь обломает. Я их повидал в регулировке достаточно. Год пройдет, два — и у большинства нет уже кандидатского зуда…

— Я к тому повел этот отвлеченный разговорчик, что… понял однажды, что я — во сто крат хуже! Что я вообще ничтожество, что мною помыкают и брезгуют, имея на то полное право. Что употребили меня и выжали с радостного моего на то согласия. Вот что противно! Добровольцем пошел!

— Ну, а вообще? Как ты попал сюда? У тебя же два диплома.

— Анатолий Васильевич позаботился. Никто меня не брал ни инженером, ни снабженцем, ни переводчиком. Могли некоторые директора взять, но что им я?

Будут они из-за меня портить отношения с Труфановым. Да и самому не хотелось идти загаженной дорожкой. А сюда — случайное знакомство с бывшим моряком.

Комнатку снял у одного пенсионера. Днем стиляжничаю на пианино, стоит инструмент у пенсионера, фильмики смотрю. К вечеру — сюда. Дежурный администратор со скользящим графиком работы. Вот какой я есть, нравится вам это или не нравится, но я живу, и не влезайте в мою душу. Бо я человек есмь.

— Стригунков отпил — самую малость. — Неудобство раньше испытывал, а сейчас хоть бы хны. Иногда подумываю злорадно: нате вот вам! Довольны?..

Веселясь, оглядывал Петров ультрамодный кабинет, сошедший с рекламных роликов кино.

— Кого же ты укорить хочешь, Мишенька? Труфанова? Никому ты ничего не докажешь, друг мой Мишель.

— Не собираюсь доказывать!.. Насчет Труфанова ты, может, и прав, а если подумать не о Труфанове, а об обществе… нет, Саша, обществу не должно быть безразлично, что думаю я, что думаешь ты. Пойдем провожу тебя, быстро сказал он, заметив нетерпеливое движение Петрова. — Ты-то сам, кстати, как?

— Да ничего… Тоже мне невидаль — сын врагов народа… Пора забывать. Забываю уже… Никуда не лезу, живу скучно, скоро женюсь и невесту себе выбрал такую же серую и скучную: не дура и не умница, не урод и не красавица.

— Друг мой, не притворяйся. В упрощенчестве — твоя гибель. Ты — и какой-то регулировщик… В тебя столько вложено.

— А ты уверен, что в меня вложено то, что надо?

По холлу сновал краснощекий кругляшок. Увидев Стригункова, он обрадовано вздернул руки, покатил навстречу; заговорил по-английски, зажаловался: в ресторане нет скоч-виски, что делать?

В ответ Стригунков улыбнулся с дипломатической тонкостью, открывавшей в вопросе собеседника нечто большее, чем тягу к шотландскому напитку. Он изменил походку, выражение глаз — не вживался, а с быстротой электромагнитных процессов трансформировался в новый образ.

— Подозреваю, мистер Моррисон, что тон ваших корреспонденций не изменится… благодаря мне. Скоч-виски действительно нет. Примите совет: мешайте старый армянский коньяк с нарзаном, вот вам и скоч-виски.

— В какой пропорции смешивать, мистер Стригунков?

— Не помню… Начните так: один к одному. Когда доберетесь до нужного соотношения, вам наплевать уже будет на скоч-виски, цензуру и соседа…

Мистер Энтони вчера очень обиделся на вас…

Еще один приблизился, тот же человек в смокинге, и разъяренно зашептал, что микрофон до сих пор молчит, а директор… При очередной трансформации друга Петров отвернулся стыдливо, потому что никогда еще не видел Мишеля таким испуганным и жалким. Да и смотреть было не на кого: вальяжный администратор давно уже — прытким щенком — унесся в зал.

Сухо щелкнул заработавший микрофон, слышно стало, как настраиваются скрипки. Мишель виновато стоял перед Петровым: не мог войти ни в одну из прежних ролей.

— У меня есть знакомые, я к ним не обращался, но могу обратиться, медленно произнес Петров. — Этим знакомым рад бы бухнуться в ноги твой властелин Труфанов… Они могут забрать тебя отсюда. Куда ты хочешь, Миша?