Степан Сергеич - Азольский Анатолий - Страница 52

— Как план? Нормально? Особенно не старайся… Понял меня?

Теперь можно подумать о собрании, составить, пока есть время. убедительный доклад, ортодоксальный и неприступный. Несколько фраз вначале — о важности момента. Затем об итогах почти десятилетней работы института. Здесь можно набросать выражений поярче, обвешать цифрами их.

Коротко, вскользь — о недостатках: «Наряду с перечисленными достижениями… имелись недостатки». Можно усилить: «существенные недостатки». Ну, а потом дать широкий простор мыслям: «Отрадно видеть, что решение коренных вопросов институтской жизни поднято нами самими…» Решение — поднято? Не беда, все речи произносятся не на русском языке, а на каком-то канцелярском воляпюке… Отмежеваться от Молочкова! Но речь еще не закончена. Мысль должна быть хорошо сбалансирована, приправлена легким сарказмом, грубым, якобы в сердцах вылетевшим словом, сдобрена оптимизмом. Анатолий Васильевич трудился упорно, не упускал из виду ни одной мелочи. Прочел написанное…

Чего-то не хватает. Чего? Вспомнил: надо вкрапить кое-куда пословицы. Они приближают оратора к массам, свидетельствуют о знании им быта простых людей.

Но пословицы уместной не подобралось.

Зато вставил в речь знаменательный кусок: "Я скажу вам по секрету…

Десять дней назад пришел ко мне известный вам диспетчер второго цеха Степан Сергеич Шелагин и заговорил о том, о чем мы с вами беседуем уже третий час… Я подумал тогда: а готовы ли мы к перестройке? Сможем ли мы провести ее так, чтобы инициатива сверху была поддержана снизу, чтобы энергия масс сомкнулась с решением руководства? Тогда, несколько дней назад, я, сознаюсь, не был уверен в этом. Сейчас — да! Уверен! Правильно, товарищ Шелагин!

Следует в корне изменить порочную практику изготовления заведомого брака!"

Так-то, умники и самозванцы. Тоже мне инициаторы.

Вот теперь полный порядок. Труфанов попросил к себе Баянникова и Тамарина, шутил непринужденно, рассказывал о белых ночах, о тишине и гладкости вод каналов, о ленинградской вежливости… До Русского музея не дошел, прервал себя, сумрачно предупредил Тамарина:

— Впредь прошу согласовывать со мной приказы… Вы ставите меня в глупое положение — перед институтом, перед министерством.

Тамарин обещал.

В главк директор приехал с каким-то пустяковым вопросом. Сделал вид, что удивлен вниманием.

— Приказ? Ах да, вы о нем?.. Есть, как же… Назрела необходимость. Не знаю, что получится.

— Должно получиться, Анатолий Васильевич… Передовой институт, вечные поиски нового… Скоро десятилетие, но юбилейной тиши нет… Правильно…

Поможем…

Труфанов немедленно уцепился за последнее слово. В главке поупирались и отвалили деньги на реорганизацию. Труфанову намекнули: принимая во внимание… желая помочь… облегчая работу…

Вот тут-то Анатолий Васильевич с директорской точки зрения и совершил позорнейшую ошибку.

— Это вы о плане? — спросил он невинно. — Июньский план будет выполнен!

Бурные аплодисменты, переходящие в овацию… Разозленный Труфанов загнал в мыло шофера, разорался на охрану, разнес за что-то Валиоди, бросил секретарше: «Баянникова!», позвонил Игумнову, пообещал выгнать его по сорок седьмой, пусть только вздумает не выполнить план.

— Пишите! — бегал он по кабинету. — За опоздания — лишать премий.

Учредить должность дежурного по отделу, объявлять приказом на каждый день обязанности, фиксировать лодырей. В институте никто на месте не сидит, это проблема у нас — найти человека, ходят целый день из лаборатории в лабораторию. На всех этажах с двенадцати до трех дня режутся в пинг-понг. За пять минут до конца работы в проходной уже столпотворение. Выдачу аванса и получки перенести на нерабочую часть дня…

Баянников послушно скользил авторучкой. Прочел директору написанное, привычно комбинируя фразы в пункты будущего приказа.

— Что у тебя?

— Кухтин.

Не в правах директора выгонять Кухтина, не в той номенклатуре должность. Ситуация, к счастью, складывалась так, что министерство не станет задавать лишних вопросов, а раболепие подчиненных терпимо не всегда. Самое время рассчитаться с ничтожеством, избавить себя от презираемой личности, напоминающей о чем-то нехорошем.

— Кухтина вышвырнуть вон… Придумай что-нибудь поосновательнее, войди с просьбой, с требованием, с жалобой — как сумеешь.

— Кого на место его?

— Туровцева… Нет, погоди… Туровцева нельзя. Слишком самостоятелен, независим, не понимает еще, какое это благо — деньги. Исполняющим, на время.

— Ну, а как быть с Молочковым?

— В парторги Стрельникова бы… Как думаешь, Виктор?.. Тяжел, неудобен, остер, но… И райком против будет.

Баянников молчал так долго, что молчание не могло не быть продуктивным.

— Не против будет, — сказал он. — Есть у меня кое-что на Молочкова… И на райком.

57

Речь произнесена. Многие думали, что теперь-то диспетчер, возвеличенный Труфановым, пойдет в гору. Кончил он уже четыре курса института, мог по закону требовать инженерной должности.

Думающие так не знали того, что знал о себе Степан Сергеич. Он по-прежнему трезво судил о своих возможностях и честно сознавался в том, что инженер он — средний, не творческий. Его талант в другом — в умении заставить, организовать, убедить, выполнить. Ему хорошо работается только в массе людей, он понимает их или хочет понять до конца. Его энергия неистощима.

Виталий посмеивался, глядя на своего диспетчера.

— Степан Сергеич, я удивляюсь. Пентоды застряли в отделе снабжения, а вы… Вы все можете!

Шелагин хмурился, подавлял счастливую улыбку: лесть, оказывается, приятно гладила его.

После многомесячного молчания он выговаривался дома, по-новому — после собрания — оценивал возможности человека. Топтался около Кати, произносил речи (сам знал, как нескладны эти речи), спорил с выдуманным собеседником и легко побеждал его. Говорил, говорил, говорил…

Катя слушала, поддакивала, изображая понимание и подавляя в себе желание одним словом оборвать мужа, высмеять его. О перестройке в Степановом НИИ она знала и, мысленно примеряя новые порядки к себе, тревожилась. А вдруг Петрищев надумает то же самое? Тогда ведь не так просительно будут звонить телефоны, жизнь тогда полетит мимо стола секретарши, из буфета уже не потащат ей самое лучшее. Совещания, которым несть числа, станут редкими.

Ничего не надо будет проворачивать через министерство, а каждый проворот это вплетение себя в вязь большой политики, это признание собственной значимости… Когда-то ее мучали кошмары, вспоминалась ночь после суда чести, когда до утра сидели без света, без слов, когда жизнь казалась конченой. Теперь такую ночь она встретила бы с деловым спокойствием, после такой ночи она стала бы хозяйкою своей судьбы. Однажды в коридоре министерства она столкнулась с Баянниковым. Виктор Антонович любезно побеседовал с ней, галантно проводил до «Волги». Катя немножко напугалась.

Она скрывала от Степана Сергеича нынешнюю должность свою, как встарь щебетала при нем о ретортах, колбах, микробюретках и рефрактометрах, на всякий случай готовила оправдание — временно исполняю, настоящая секретарша в декрете. Но, кажется, Виктор Антонович сделал надлежащие выводы, ничего мужу не сказал.

И Катя молчала. Зато отличным слушателем стал Коля. Степан Сергеич гулял с ним по вечерам, рассказывал о звездах, о революции, о танках и тачанках, вместе с ним высчитывал, когда полетит человек в космос. В глазах сына, поднятых к отцу, отражалось московское небо. Он переспрашивал, обдумывал, его рука, зажатая отцовской ладонью, вздрагивала, и Степан Сергеич чувствовал: этот маленький человечек понимает его, любит его.

Часы общения с ним радовали Степана Сергеича и удручали. Говорливый при одном-единственном слушателе, он становился немым перед многоголовой аудиторией. Пять лет проработал он уже, а так и не выступил ни разу на собрании. Послушивал гладкие речи неизменных ораторов, постигал нелегкую науку, открывал кое-какие закономерности. Так, например, особенно много говорится на общие темы в трудные для НИИ и завода периоды. Надо бы детально обсудить ошибки на примере неудавшегося радиометра, дать — пофамильно наказ не повторять их. Не делают этого, не делают. В армии — там иначе.