Степан Сергеич - Азольский Анатолий - Страница 17

Они подъехали к серому дому на Метростроевской. Петров копеечка в копеечку расплатился с шофером. Карманы его пальто оттопыривались. Он поставил бутылки на грязную клеенку стола, выложил пакеты с едой. В комнате было холодно, остро и неприятно разило папиросными окурками — когда их тушат в блюдце с водой. Вся мебель новенькая, на тахте грудой лежали подушки, смятые простыни, одеяло. Повсюду валялись книги. Из тумбочки Петров достал тарелки, загремел ими.

— В этой квартире я когда-то жил, — сказал он в мягкой домашней манере, — и осталась от квартиры эта вот комнатенка, на соседей смотреть не могу, не спрашиваю, знают ли они, кто жил здесь девятнадцать лет назад. И мысль подкрадывается: может быть, и я живу вместо кого-то, занимая чье-то место.. Меняться надо, уезжать отсюда, кое-какие шаги уже сделаны… Выпьем, — сказал он, — за благородство. Или за подлость. — Протер вилку, подал ее Виталию. — За что угодно. Я все приемлю — и низость побуждений и высоту желаний. Ибо никак не пойму, кто я. Меня отсюда увезли то ли в интернат, то ли в спецшколу, не помню уж, на Украине заведение это, под Богодуховом, очень мне там не понравилось, особенно эти воспитательные приемы, в десять глоток педагоги внушали мне, что я — хороший, несмотря на то, что родители — плохие. Дал тягу, разумеется, не захотел быть хорошим, а сейчас вот думаю…

Некоторое время молчали. Петров отправлял в рот кусок за куском, подкладывал и Виталию. В руке его оказался длинный нож с наборной рукояткой, им он нарезал колбасу. Попросил Виталия рассказать о себе и тихо посмеялся.

— Особая честность генеральских сынков не такая уж редкая. Их никогда не обижали при жизни папаш, к ним никогда не применялись нечестные приемы, а не стало папаш… И долго ты будешь носиться со своей честностью?

— Скоро сдамся.

— Выдохся?

— Нет. Просто увидел другую жизнь, твою, еще более неустроенную.

Петров присвистнул.

— Неужто напугался?

— Нет. Тупое безразличие к будущему.

— А вот это — плохо, — обеспокоенно произнес Петров. — Это уже приближение к бытию трупа. А я — живу. Хочу жить и буду жить. Мне, правда, трудно привыкнуть к тому, что я — это Александр Петров, почти двадцать лет жил по чужим документам.

Из своего пальто он достал документы Виталия, заглянул в трудовую книжку. Сокрушенно вздохнул: «М-да…»

— Такую добычу запихивают поскорее в почтовый ящик… Хочешь — через час у тебя в трудовой будет другая, вполне нормальная статья? Вполне приличная формулировка?

— Пошел ты…

— Обиделся… У меня к тебе деловое предложение. Не организовать ли нам, зрячим, общество слепых из двух постоянных членов?.. Или так. Протекция сверху мне не нужна, протекция снизу — вполне удовлетворяет. Когда устроишься — возьмешь меня к себе? Где работать — все равно. Ну, ну, вижу страдание на твоем благонамеренном лице. Обнадежу и успокою. У меня прекрасные рекомендации, их я приберегаю на черный день. Кроме того, у Александра Петрова… да, именно у Александра Петрова — незапятнанная репутация честного советского работника.

— Ты действительно… знаешь радиотехнику?

— Поскольку ее обязаны были знать те, под фамилиями которых я работал… и жил, то…

Он проводил Виталия до метро, купил букетик ландышей, растер его ладонями. Сладостно зажмурился, внюхиваясь.

— Весна, время побегов… Я всегда весною трогался с насиженного и безопасного места.

21

Вдруг налетело, ударило — съезд партии и постановление съезда о культе личности. Облегчение — вот что испытал Степан Сергеич, он всегда искал ясности, и теперь прояснялось. Но не совсем. К примеру, люди, объявлявшие врагами народа честнейших коммунистов, — кто они? Тоже ведь не враги. Тоже со своей стороны честно служили… И на работе поделиться не с кем.

Секретарша Баянникова до того намазана кремами и помадами, что подходить к ней опасно. Виктор Антонович лукав и скрытен. На Катю изливал Степан Сергеич свои мысли — легко и свободно, не боясь крамольных оттенков. Растравил он старую рану, поведал ей, за что выгнали его из начальников охраны. Теперь, узнав правду, Катя не растерялась, не возмутилась.

— Ты должен перед ним извиниться!

— Перед кем? — Степан Сергеич не понял или не захотел понять.

— Перед Пантюховым.

— Ни за что! — взбушевался Шелагин. — Он оскорбил меня! Он… — Степану Сергеичу вспомнилось, как слесарь отталкивал его кулаком.

— Извинишься, — не попросила, а приказала Катя.

Степан Сергеич смирился. Он, правда, отказался идти на старую работу, окольными путями узнал адрес Пантюхова и нашел бригадира в перенаселенной коммунальной квартире. Многословно извинился. Пантюхов слушал его краем уха, он таращил глаза на Катю, она и помогла ему сообразить, что от него хотят.

— Подумаешь! — сказал он. — Мало ли что в жизни бывает! Жизнь, дорогой товарищ!

Не ради смешочков пришел сюда Степан Сергеич, он хотел ясности.

— Здесь вопрос политический! — настаивал он, бичуя себя. — Я проявил преступное недоверие, я…

— Вопрос житейский. — Пантюхов не сдавался. — Ни к чему приплетать сюда политику. Ну, ошиблись, со всяким же бывает!

Видя, что от Шелагина отбиться трудно, он уложил его наповал предложением распить пол-литра.

Степан Сергеич бросился было бежать в магазин, но Катя запустила руку в сумку и, к безмерному удивлению мужа, достала бутылку московской «Особой».

Подмигнула жене Пантюхова и захлопотала с нею над закусками. После двух стопок Степану Сергеичу стало не по себе, зато бригадир как чай пил водку и рассказывал о работе. Дела там идут хорошо, построили еще один цех. Одно плохо — с жильем.

— Уйду оттуда, к чертовой матери.

— Но вы же комсорг, вам коллектив оказал доверие! Как можно?!

— Оказал. — Пантюхов согласился. — Оказывает и сейчас. А комнату не оказывает. В нашей девятиметровке не проживешь. Парнишке моему год, к бабке отправляем, не развернешься с ним.

Степан Сергеич хотел спорить, доказывать… Мысли его блуждали — и от водки, и от недавних споров с самим собой. Кто и что есть рабочий класс? спрашивал он не раз у себя. В армии Шелагин так представлял себе пролетариат: спешащая масса людей наполняет по утрам улицы, втекает в цеха и самозабвенно трудится, молча и многозначительно. Так же дружно люди покидают вечером цеха и идут — кто учиться, кто воспитывать детей, кто на спортивную площадку. Увидев же рабочий класс вблизи, Степан Сергеич разочаровался.

Рабочие на опытном заводе утром опаздывали, буянили из-за низких расценок, ругались матом, в дни получки и аванса толпились у пивных, прогуливали. Но кто же тогда, восклицал в беседах с собой Степан Сергеич, возвел эти заводские корпуса, кто изготовляет умные машины, кто выполняет пятилетки? Те же самые рабочие. Так кто же они? Что есть рабочий класс? Знакомств среди рабочих Степан Сергеич не имел, не завел, знал — и то плохо — одного Пантюхова и мучился неумением связать впечатления о бригадире так, чтобы определить его словом — до конца точно и ясно.

Из-за споров с самим собой или от чего другого Степан Сергеич совершил грубейшую ошибку: не выполнил указаний своего шефа и принял на работу беременную женщину. Вначале он, правда, ей отказал. Женщина замолчала, осторожно вздохнула и пошла, широко расставляя ноги… И тут-то Степана Сергеича кольнула мысль о том, что Виктор Антонович Баянников, загруженный важнейшими делами, ошибся. Закон-то охраняет интересы не производства, а ребенка будущего!

— Куда ж вы, куда? — Степан Сергеич вскочил из-за стола, расспросил женщину и определил ее в отдел снабжения выписывать накладные.

Ходить в положении человека, обманувшего руководство, Шелагин не мог. С отпечатанным приказом пришел он через два дня в кабинет своего шефа.

Баянников нацелился уже пером, чтобы подписать, но инспектор остановил его, объясняя, в чем дело.

— Почему? — Шеф отвел авторучку.

Новая интерпретация закона заставила его повнимательнее глянуть на Шелагина. В ожидании разноса инспектор принял стойку смирно, сурово сжал губы.