Вторая книга сновидений (ЛП) - Гир Керстин - Страница 4

Так ли удивительно, что все эти годы мы ничего так не желали, как осесть где-нибудь в одном месте? Мы всегда мечтали о доме, где смогли бы остаться и устроиться надолго. О доме, в котором было бы много места, отдельная комната для каждого и сад для Лютик, в котором цвели бы яблони. Теперь мы жили почти как дома (имелись даже деревья – только вишни), но это было не то же самое: это был не наш дом, а Эрнеста и его детей, семнадцатилетних близнецов Флоренс и Грейсона. Кроме них, здесь обитал еще очень дружелюбный рыжий кот по кличке Спот, и все они жили в этом доме всю свою жизнь. И независимо от того, как часто Эрнест повторял, что его дом – это теперь и наш дом, я так не чувствовала. Может быть, потому что ни на одном дверном косяке не было засечек с нашими именами, и потому что у нас не было связано никаких историй с темным пятном на персидском ковре или с выщербленной плиткой в кухне, поскольку нас там не было, когда во время приготовления фондю семь лет назад вдруг загорелась салфетка или пятилетняя Флоренс была так зла на Грейсона, что бросила в него бутылку газированной воды.

Возможно, просто требовалось чуть больше времени. Но было ясно, что за столь короткое время мы еще не могли оставить никаких следов и историй.

Мама, однако, уже работала над этим. Она всегда настаивала на раннем обильном совместном завтраке по воскресеньям (раннем в самом прямом смысле этого слова). Этот же обычай она установила и у Спенсеров, к большому неудовольствию Флоренс и Грейсона, особенно сегодня. Мина, которую скорчила Флоренс, как раз подходила для того, чтобы начать бросаться пластиковыми бутылками. Они до половины четвертого утра были на вечеринке и теперь непрерывно зевали: Флоренс – за закрытой дверью, а Грейсон – совершенно без стеснения, сопровождая это громкими звуками «Уа-а-а-а-а». По крайней мере, я была не единственной, кто боролся с усталостью, но наши методы сильно отличались. В то время как я потягивала кофе и ждала, пока доза кофеина в моей крови станет достаточной, Флоренс накалывала на вилку дольки апельсина и чопорно отправляла их в рот. Очевидно, она боролась с усталостью при помощи витамина С. Еще немного – и тени под ее карамельно-карими глазами исчезнут, и она снова будет выглядеть безупречно, как всегда. Грейсон, напротив, навалил себе кучу яичницы с тостами, а под его глазами вообще не было никаких теней. Если бы он не зевал, то было бы совсем незаметно, что он устал. Правда, он отчаянно нуждался в бритве.

Мама, Эрнест и Лотти озаряли нас всех бодростью и хорошим настроением, а мама была еще и полностью одета и причесана, а не сидела за столом в откровенном неглиже (под которым, заметьте, ничего не было), как это обычно бывало по утрам в воскресенье. Я улыбнулась в ответ.

Вероятно, из-за того, что мамино счастье было заразительно, все вокруг казалось уютным и праздничным. Зимнее солнце заглядывало через украшенный гирляндами эркер, заставляя красные бумажные звезды сиять, в воздухе витал аромат выпечки, апельсина, ванили и корицы (Лотти испекла целую гору вафель, которую я придвинула к себе с центра стола), а сидевшая рядом со мной Миа была похожа на маленького розовощекого рождественского ангела в очках.

Правда, вела она себя отнюдь не по-ангельски.

– Мы в зоопарке или где? – спросила она, когда Грейсон чуть не вывихнул челюсть в зевке – как минимум в восьмой раз.

– Да, – равнодушно ответил Грейсон. – Время кормить гиппопотамов. Подвинь-ка, будь добра, масло.

Я усмехнулась. Грейсон был еще одной причиной, по которой мне так нравилось жить в этом доме – он превзошел даже кофеварку. Во-первых, он сможет помочь мне с математикой, если я не буду успевать (ведь он на два класса старше), во-вторых, он представлял собой действительно приятное зрелище даже с заспанными глазами и зевая, как бегемот, ну и в-третьих, он был... он был просто милым.

Чего нельзя было сказать о его сестре.

– Жаль, что у Генри вчера снова... не было времени, – сказала она мне, и хотя в ее голосе звучало сочувствие, я расслышала в нем злорадные нотки. Уже одно то, что она вставила эту маленькую драматическую паузу перед «не было времени»... – Вы действительно кое-что пропустили. Мы здорово повеселились, правда, Грейсон?

Грейсон собрался зевнуть еще раз, но тут мама наклонилась и обеспокоенно на меня посмотрела:

– Лив, милая, ты вчера ушла в свою комнату без ужина. Мне начинать волноваться?

Я открыла рот, чтобы ответить, но мама продолжала:

– В твоем возрасте это ненормально – торчать дома в субботу вечером и рано ложиться спать. Ты не обязана жить монашкой и не ходить на вечеринки, если у твоего друга нет времени.

Я мрачно взглянула на нее из-под очков. В этом была вся моя мама. Речь шла о дне рождения одного типа из выпускного класса, которого я едва знала, и меня пригласили туда в качестве подружки Генри – так что было бы крайне глупо идти без него. Не говоря уже о том, что я вряд ли пропустила что-то интересное, даже если Флоренс утверждала обратное. Вечеринки все одинаковы: слишком много людей в замкнутом пространстве, слишком громкая музыка и слишком мало еды. Поддерживать разговор можно только криком, кто-нибудь всегда чересчур много выпьет и поставит себя в неловкое положение, а во время танца постоянно получаешь локтем в бок от соседа – в моем представлении веселье выглядело несколько иначе.

– Кроме того... – Мама наклонилась еще ниже. – Кроме того, если Генри вынужден нянчиться со своими младшими братом и сестрой – что, конечно, очень похвально – почему бы тебе ему не помочь?

Она попала прямо в яблочко, прямо в мою болевую точку. За восемь с половиной недель наших отношений Генри часто приезжал сюда, мы проводили время в моей комнате, в парке, в кино, на вечеринках, в школьной библиотеке, в кафе за углом[4] и, конечно, в наших снах. Но я ни разу не была у него дома.

Из всех членов семьи Генри я была знакома только с его младшей четырехлетней сестрой Эми – и тоже только во сне. Я знала, что у него еще есть двенадцатилетний брат Майло, но Генри редко говорил о нем и о своих родителях, точнее, почти совсем не говорил. В последнее время я не раз задавала себе вопрос, не держал ли Генри меня в стороне намеренно. Большинство фактов о его семье я выудила не у него, а из блога Леди Тайны. Оттуда я узнала, что его родители были разведены, что его отец был женат трижды и сейчас, видимо, планировал сделать женой номер четыре бывшую болгарскую модель, демонстрировавшую нижнее белье. Если верить Леди Тайне, кроме Майло и Эми у Генри было еще несколько старших сводных братьев и сестер.

Мама подмигнула мне, и я торопливо прогнала прочь эти мысли. Если мама подмигивала, то надо было ожидать какого-нибудь двусмысленного намека. И вгоняющего в краску.

– В прошлом я получала немало удовольствия, будучи няней. Особенно если детки уснули. – Она подмигнула еще раз, а Миа настороженно опустила нож. – Особенно хорошо я запомнила диван у Миллеров...

Как-то чересчур для домашнего «скоро-будет-Рождество» настроения воскресного утра.

– Ма-ам! – резко сказала Миа, а я тотчас же добавила:

– Не сейчас.

Мы уже не раз слышали о диване Миллеров. И меньше всего нам хотелось, чтобы мама рассказывала об этом за завтраком. Даже для собственной выгоды.

Не дав маме перевести дыхание (самое ужасное, что у нее было не просто несколько неприличных историй, но практически неисчерпаемый их запас), я быстро добавила:

– Я осталась вчера дома, потому что меня немного знобило. А еще мне нужно очень много сделать для школы.

И так как я рано ушла спать из-за выполнения секретной миссии, да еще и надев невероятно уродливую охотничью шапку, украденную у Чарльза, я с уверенностью могла сказать, что мне действительно было плохо. О том, что мы делали по ночам в наших снах, мы, конечно же, никому не рассказывали – да и, в любом случае, нам бы не поверили. И засунули бы в психушку, как Аннабель. Из присутствующих только Грейсон знал об этих штучках со снами, но я была совершенно уверена, что после событий, случившихся восемь с половиной недель назад, он шагу не сделал к двери из своего сна, и даже больше: он считал, что мы тоже держались подальше от всех этих коридоров. Грейсону никогда не нравилось разгуливать по чужим снам, он был убежден, что это страшно и опасно, и пришел бы в ужас, если бы узнал, что мы просто не могли оставить это занятие. И, в отличие от Генри, он бы назвал мои действия прошлой ночью безусловно аморальными.