Сабля Лазо - Никонов Василий Григорьевич - Страница 16

— Собака! — Баргут сует пистолет за пояс.

— Ты это как?! — Панфил от удивления раскрывает рот. В нем зрелой клубникой краснеет пухлая десна. — Ты это пошто?

— По то, по это! Хватит, поиздевался, гад! — Баргут развязывает руки Смекалину. — Ходи, куда знаешь. Свободен.

Платон Петрович дрожко опускается на камень.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ЗОЛОТИНКА

Прииск Золотинку люди случайно открыли. Шли, говорят, по тайге два охотника — за зверем гнались. Притомились. А дело к вечеру было. Решили отдохнуть иль заночевать — как придется. Все равно не догнать им теперь изюбря.

Один охотник огонь стал разводить, другой за водой пошел. Тургинка тут же рядом текла. Тот, который за водой пошел, надумал котелок почистить. Берет горсть песку, трет по черноте, видит: блестит что-то. А что, понять не может. Не золото ль? — думает.

Стал он товарища кричать. Приходит товарищ, смотрит, диву дается.

— Впрямь, золотинка. Где добыл?

— Тут, в песке.

Стали дальше рыть. Второму охотнику самородок попался. И первому стало фартить.

Обрадовались охотники, обратно повернули. Сказали, где следует. Приехали сюда инженеры, пробы взяли. И ахнули. Такого золота отродясь никто не видывал. Что в реке, что в шурфах — все едино.

Правда, одарили тех охотников лучше некуда. Прииск открыли, Золотинкой назвали. Потом эти земли царь себе прикарманил.

Вот как люди рассказывают. Кто говорит — легенда, кто за правду считает. А верить — многие верят.

С тех пор много лет прошло, много воды утекло, много золота добыто. Что ни год — растет Золотинка. Вначале домиков десять стояло, теперь же распадок тесным стал, домишки в гору полезли. Возле них огородишки лоскутками чернеют, живность кой-какая пасется. Огородишки — что говорить: камень на камне. Да и поливать хлопотно: воды в гору не много натаскаешь.

Вокруг домиков ребятня бегает, в «казаков-разбойников» играет. Много ребятишек, и все по-бедному одеты — в лоскутки да тряпочки.

Драги золото из реки тащат, рудничные в забоях кварц рубят. До пота, до крови, до смерти. Верно Дениска говорит: «Всякое золото кровью полито».

Возле рудника небольшая фабрика стоит, «бегункой» называется. Там, в большой чаше, чугунные шары катаются, кварц размалывают. Кварц — порода крепкая, не сразу возьмешь. Шары эти быстро стираются, маленькими делаются. Потом их новыми заменяют.

Из кварцевой муки золото добывают. И везут куда-то, на прииске не оставляют — боятся. Есть тут людишки всякие: и уголовники, что срок поотбывали, и те, что по тайге шарятся, вроде Тихона Лукича, и такие, как Ван Ли.

Но большей частью здесь потомственные рабочие, такие, как Дениска Смекалин. Они друг за друга держатся, им терять нечего. Так что белые неохотно сюда идут, больше по селам квартируют — шкуру свою берегут. Одно дело Межгорье, другое — Золотинка...

Поздно вечером явились Тимка с матерью на прииск. Днем-то боязно было идти, в лесу отсиживались. У Дениски засветло тоже делать нечего. Лишние глаза — лишние разговоры.

Хатенка у Дениски ничуть не лучше смекалинской. Старенькая, слепенькая, кособокая. Крыша латана-перелатана. И железо на ней, и дранка, и толь. А дождь пойдет — корыт и ведер не напасешься. У иного охотника зимовье лучше.

Имущество у родичей не ахти какое: стол да кровать, посидеть путем негде.

Сам Дениска — та же голь перекатная, зимой и летом в брезенте ходит. Летом куда ни шло, а зимой — никакой мочи нет. Сверху ветер, снизу мороз, а в середине — Дениска. Пока до шахты добежит, сосулькой делается.

Внешностью Дениска на брата похож, на Платона Петровича. Волосы русые, глаза черные, плечи широкие, лицо округлое, приветное.

Любит Дениска поговорить, побалагурить. Неунывающий человек. Это у него от бабушки идет. Платон Петрович, тот молчун, каждое слово на весы кладет. А Дениска другого склада человек, с шуткой-прибауткой живет. Жизнь, она, говорит, такая: ты на нее ду-ду, она тебя — в дугу.

Жена его, Авдотья, женщина щуплая, низкорослая. Лицо мелкое, нос примятый. Губы тонкие, злые, характер поперечный. Только Дениске с ней и жить.

Никого не боится Авдотья, всех языком колет-режет. Все-то у нее дармоеды и прохвосты, она одна лучше других.

— Явились, не запылились, — шипит она на Татьяну и Тимку. — А у нас не постоялый двор, самим жить негде.

— И на том спасибо, — поворачивается Татьяна Карповна. — Пойдем, Тимоша, видно, не ко двору пришлись.

И ушли бы, если б не Дениска. Едва уговорил в дом вернуться.

— Вы не слушайте, что моя женушка мелет. Не зря говорят: мели, Емеля, твоя неделя.

— Сам такой! — огрызается Авдотья.

— Я болтаю, да край знаю. А ты шипишь да кусаешь почище змеи.

Авдотью никакими словами не смутить. Видать, не первый разговор у них такой.

— А по твоему братцу давно веревка плачет.

— А на тебя, глупую, и веревку пожалеют.

Дениска за водкой сбегал, хлеб, огурцы на стол выставил. Татьяна Карповна сало из узелка достала. Последнее, на самый край берегла.

— С прибытием вас! — Дениска поднимает рюмку. — Муж пьяница, да жена красавица — все хорошо.

Авдотья водку пьет, но нет-нет да и кольнет Татьяну Карповну. Дескать, Дениска мот-мотом, а в политику не лезет. Есть кусок хлеба — ладно, нету — у соседей выпросит. А вы, небось, в красные министры метите?

Татьяна Карповна терпит, отмалчивается.

— Цыть, Авдотья! — стучит рюмкой Дениска. — Родные они нам, значит, с ними жизнь-судьбу делить будем. Ни от них, ни от брата не откажусь!

— Кому родные, кому седьмая вода на киселе.

— Вот так и мучаюсь, — крутит головой Дениска. — Ведьма по сравнению с ней — ангел небесный. Эх, да что там! Полает — перестанет. А тебя, Тимка, я в коногоны определю. Знаешь такую песню? «...А молодого коногона несут с разбитой головой!» Так-то! Будем с тобой коняшек гонять, деньгу зашибать. Глядишь, и пробьемся с хлеба на пряники. Ну, еще по махонькой да на покой, завтра чуть свет глаза продирать. За твое здоровьице!..

Татьяне Карповне с Тимкой Авдотья в сенцах постелила. Дениска выговаривать ей стал, а Татьяна Карповна остановила. Хорошо, мол, там будет: прохладнее, воздух свежее.

Тимка ночью крепко спит. А тут — место ли новое, тревога ли какая — взял и проснулся. Видит, дверь в сенцах открыта и на пороге маманя сидит. Одетая, платком повязанная, будто с вечера не ложилась.

Встает Тимка с постели, к матери подсаживается.

— Ты чего, маманя?

— Не могу я здесь жить, Тимошенька. Лучше в свою клетушку вернуться, иль в лесу переждать. Непривычна я к таким попрекам, не могу терпеть наговоры всякие.

— Нельзя нам в Межгорье, — Тимка доверчиво прижимается к матери. — Я с Дениской насчет зимовьюшки поговорю. В лесу поживем, силки буду ставить, как-нито прокормимся. А там батяня придет, в другое место определит.

— Што ж нельзя-то? — не соглашается Татьяна Карповна. — Дарьюшка сказывала, пока, мол, я жива, никто тебя, Татьяна Карповна, не тронет.

— Так ее и послушали.

— Может, и послушают, — задумывается Татьяна Карповна. — Дарьюшка в селе на многих силу имеет. Опять же хозяйство у нас какое-никакое: одежа-обужа. Тебе полгорюшка, а у меня сердце изболелось.

Хорошо Татьяне Карповне с сыном: малая, но защита. А время такое: любого свернет-скрутит. Платоша вон чудом жив остался.

— Ты ложись, сынок, а я посижу, подумаю...

РАСПРАВА

Долго спит Тимка, до солнышка. И еще бы, наверно, спал, если б Авдотья не разбудила.

Дениски дома нет, мамани тоже не видно. Авдотья в избе возится, пол веником трет.

— Тетка Авдотья, маманя куда ушла?

— Не знаю. Вали отсюда, не мешай!

Шарит Тимка по избе, узел, что принесли, ищет. Нет узла, нигде не видать. Разве Авдотья куда переложила?

— Тетка Авдотья, узел наш где?

— Черти с квасом слопали! — щерится Авдотья. — Уйдешь ты отсель, иль веником погнать?