Жизнь и приключения Заморыша (с илл.) - Василенко Иван Дмитриевич - Страница 31

Он оглядел меня с ног до головы, подумал и сказал:

– А занятный. Жалко такого не принять.

– Как же его, Николай Петрович, принять, когда он молитвы господней не знает! – ответил батюшка и вытер красным платочком глаза. – Ох, насмешил меня, грешного!

– А вы, батюшка, поучите его молитве этой, он и будет знать.

Учитель мне понравился, и я сказал:

– Вы только примите, а я все точки с запятыми превзойду.

И меня приняли.

С этого дня пошла новая жизнь.

Повесть вторая. Весна

Четыре урока

– Мимоходенко Дмитрий!

Я пошел к доске. С парты мне видны были стриженые затылки всех мастей и бородатое лицо Льва Савельевича, склоненное над классным журналом. Теперь, когда я стоял у доски, я видел черную волнистую макушку учителя и много мальчишеских рожиц. Конечно, все мальчишки уже приготовились прыскать и хихикать: раз Лев Савельевич вызвал к доске Заморыша – значит, будет потеха. А главное, у каждого пропал страх, что Лев Савельевич может вызвать сегодня и его: потеха с Заморышем раньше звонка никогда не кончалась.

– Учи-ил? – по обыкновению нараспев, спросил меня учитель.

– Учил, Лев Савельевич, – охотно ответил я.

– С любо-овию?..

– Нет, Лев Савельевич. Разве интересно склонять по-церковнославянски «раб»?

Мальчишки захихикали. Учитель повернулся ко мне лицом:

– И ты мне это так прямо и говоришь?

– А как же! Вы же сами приказывали нам говорить всегда правду. От слов «рабоу», «рабямь», «рабе» у меня затылок болит.

Учитель долго молчал, потом вздохнул и потянулся за ручкой.

– Ну что ж, раз ты сам признаешься, то незачем и время тратить на опрос. Ставлю тебе единицу.

Он обмакнул перо в чернила, но ставить отметку в журнале не спешил, видно, ждал, что я скажу.

И я сказал так, будто советовался с ним, какую правильнее поставить мне отметку:

– Единицы, наверно, мало: все-таки я два часа зубрил. Да вы меня, на всякий случай, спросите, Лев Савельевич.

Учитель взял в руку свою длинную бороду, засунул кончик ее в рот. Пожевав бороду, он сказал:

– Хорошо, Мимоходенко, я проверю, чего ты достиг за два часа зубрежки без любви к предмету. Но прежде ответь мне на такой вопрос: представь себе, что ты идешь по улице… Да, по улице…

Все с любопытством ждали, что сегодня придумал Лев Савельевич, чтобы потешиться надо мной. По голосу учителя я, конечно, догадывался, что вопрос, который он мне задаст, будет каверзный.

– Так вот, ты идешь по улице… Представил это себе?

– Нет, Лев Савельевич, еще не представил.

– Почему?

– Да вы же не сказали, по какой: по Петропавловской, по Ярмарочной или по Приморской.

– Все равно, по улице вообще.

– Как же все равно? На Петропавловской дома большие и магазинов не счесть, зато деревьев почти совсем нету, а на Ярмарочной тополи растут, зато дома маленькие.

– Ну хорошо, пусть будет по Петропавловской. Представил?

– Теперь представил.

– Вот идешь ты и видишь: стоит на тротуаре лоток. Представил?

– В каком же это месте – лоток?

– Ну, скажем, около музыкального магазина Когеля.

– Там, Лев Савельевич, лотки никогда не стоят. Лотки дальше, около магазина Арбузова.

– Ладно, пусть около Арбузова, – согласился Лев Савельевич. – И вот ты видишь открытый лоток, а на лотке халву.

Мальчишки разводят руками так, будто растягивают резиновую ленточку: тяни, мол, тяни. И я тяну.

– А какая халва, Лев Савельевич? Медовая или сахарная?

– Допустим, сахарная. Представил?

– С орехами или без орехов?

– Скажем, с орехами. Представил?

Я прикрыл глаза и так стоял до тех пор, пока Лев Савельевич не сказал:

– Ну?

– Представил, Лев Савельевич.

– Хорошо. Вот и ответь мне, Мимоходенко, как ты поступишь: пройдешь мимо лотка или остановишься и поглазеешь?

Я вздохнул:

– Чего ж глазеть, Лев Савельевич! Денег-то все равно нету.

– Значит, пройдешь мимо?

– Мимо, Лев Савельевич.

– А если б в кармане у тебя медяки звенели? Остановился б?

– Тогда б, конечно, остановился.

– Ага! Остановился б! – торжествующе вскричал учитель. – Остановился б! Так какой же ты после этого Мимоходенко, если не мимо проходишь, а останавливаешься около каждого лотка с халвой?

Довольный своей выдумкой, учитель тоненько, с взвизгиванием, смеется. Смеется и весь класс. Сбитый с толку, я молчу.

Вдоволь насмеявшись, учитель сказал:

– А теперь просклоняй мне по-церковнославянски слово «раб». Послушаем, что у тебя получается, когда ты зубришь без должной любви к предмету.

Я взял мел и точно, как напечатано в церковнославянской грамматике, написал на доске слово «раб» во всех падежах, даже ударение поставил над «е» в форме звательного падежа. Пока я писал, Лев Савельевич жевал бороду и косился на доску.

– Так, правильно. Рабе?. Именно рабе?. Что ж, Мимоходенко, поставлю тебе тройку с минусом. Поставил бы тебе пять, но две единицы высчитываю из оценки за нелюбовь к предмету, а минус ставлю в назидание, дабы ты впредь с должным чувством относился к языку, на котором совершали богослужение еще наши далекие предки.

– Адам и Ева, – вставил верзила Степка Лягушкин, желая показать свои знания.

– Адам и Ева, – машинально повторил Лев Савельевич, но тут же спохватился и назвал Степку дураком.

Вписав в журнал тройку с длинным и толстым, как бревно, минусом, учитель ласково сказал:

– Ну как, Мимоходенко, ты доволен? Правильно я тебе поставил оценку?

– Правильно, Лев Савельевич, – ответил я с удовольствием. – Все-таки три с минусом это же не три с двумя минусами, правда?

– Постой, постой! – потянулся опять за ручкой Лев Савельевич. – Именно с двумя! Второй минус за то, что ты, негодяй, осмеливаешься говорить со мной, как равный с равным.

Но тут весь класс как мог стал на мою защиту:

– Лев Савельевич! Это же не потому! Лев Савельевич, это ж потому, что он у нас немножко пристукнутый! Лев Савельевич, не ставьте ему второго минуса!

Раздался звонок, и учитель, еще раз укусив бороду, вышел из класса.

Только Николай Петрович, тот добрый учитель, который принимал меня в приготовительный класс, время от времени ставил мне четверки, но Николая Петровича в нашем училище уже три года нет, а все остальные учителя, как бы хорошо я ни ответил, никогда мне больше тройки не ставили. Почему – не знаю. Может, потому, что я щуплый, как цыпленок, и младше всех в классе. Как же такому ставить четверку? Вот Алексей Васильевич – тот мог бы и мне поставить четыре, но он редко опрашивает учеников. Меня еще ни разу не спрашивал: так у меня по истории никакой отметки и не стоит.

В перемену ко мне подошел круглоголовый, плотный Илька Гиря. Он хлопнул меня по спине и сказал:

– Молодец, Заморыш! Здорово растянул разговор. Если бы не ты, стоять бы мне сегодня истуканом у доски: у меня от того «рабе» язык вроде суконного делается. – Он хитровато подмигнул мне: – Задачи решил?

– Решил, – ответил я, заранее зная, к чему дело клонится.

– Наверно, неправильно?

– Правильно.

– И с ответом сходится?

– Сходится.

– Ну-ка, дай, проверю.

Я охотно протянул ему тетрадь. Илька сейчас же принялся списывать решения. Списал и сказал:

– Правильно. А я думал тебе помочь.

Для списывания Илька выбрал перемену перед уроком истории не случайно: он, как и все мы, знал, что Алексей Васильевич не скоро появится. И правда, Гиря успел переписать решения всех трех задач, сыграть у стенки с Лягушкиным в перышки, схватиться с коренастым Петей Марковым в классической французской борьбе и под гиканье всех ребят, сопя и кряхтя, припечатать его лопатки к запыленному полу, а Алексей Васильевич все еще копался в учительской, подбирая исторические карты. Помогать ему в этом отправилось чуть ли не полкласса. Во всем двухэтажном здании стояла тишина, а наш класс ходуном ходил.