Артёмка (сборник) - Василенко Иван Дмитриевич - Страница 41

– Луначарский?.. А цирки тоже в его ведении?

– Тоже.

– Дмитрий Дмитриевич, дайте мне увольнение на двое суток.

– Что же, – сказал командир, – иди. Иди, а то как бы Джим не укатил в Москву.

Через час, расспросив Таню, где и как найти ее дядю, я уже шагал по мокрому от первых осенних дождей жнивью.

Конец ночи на земле

Найти Таниного дядю оказалось гораздо труднее, чем я думал. После «крепточевского дела» за отрядом дяди Ивана началась форменная охота. Пришлось часть людей временно распустить по домам, а главные силы перевести в другое место и там тщательно законспирировать.

Но мне посчастливилось встретить знакомого парня из числа отпущенных дядей Иваном. Так или иначе, на вторые сутки я уже сидел в шахтерской хибарке и рассказывал дяде Ивану, зачем мне понадобился негр Джим. Дядя Иван, крупный мужчина с наивно-детским выражением круглого лица, смотрел на меня молча, не моргая и только изредка, также по-детски, вздыхал. Когда я кончил, он сказал:

– Ну, счастье твое, парень, что вовремя явился. Приди завтра, не застать бы его уже здесь.

– А что?

– Да на советскую сторону его отправляем Очень уж заметная он тут личность.

Конечно, я хотел тотчас же отправиться к Джиму, но дядя Иван посоветовал мне запастись терпением.

Узнав, что мы организовали у себя социалистический союз рабочей молодежи и что Таня теперь наш председатель, он развел руками:

– Не пойму, в кого она уродилась такая!

– Да в вас же и уродилась, – сказал я. – А то ж в кого?

– В самом деле? – засмеялся дядя Иван. – А я и не догадался.

Ждать мне пришлось до самого вечера.

Когда сумерки сгустились, дядя Иван прикрыл плотно ставни, зажег ночничок и вышел, наказав мне никуда не отлучаться.

Я обдумал все, что намеревался сказать Джиму, когда меня отведут к нему. Прежде всего, думал я, надо ему рассказать про базарную площадь в южном приморском городе и про сапожную будку в самом центре ее. Потом как-нибудь незаметно перейти к цирку. Затем рассказать, как пьяный режиссер Самарин потерял пантомиму «Тарас Бульба» и как эту пантомиму нашел в песке на берегу моря маленький сапожник Рассказывая, я буду следить за выражением лица великана, и если оно будет меняться…

Но тут под окном затопали чьи-то шаги, хлопнула наружная дверь, заскрипели половицы, и в комнату втиснулся человек вышиной до самого потолка. Вошел, остановил на мне свои блестящие, казавшиеся на черном лице почти белыми глаза и протянул руку:

– О, знакомий товарищ!

– Вы узнали меня? – спросил я, очень польщенный.

– О да! Бежал на белий офицер, бросал граната: бах-бах!..

И я забыл все, что собирался сказать, и сказал то, что совсем говорить не собирался:

– Товарищ Пепс, да вас же Артемка ищет! Давно уже!

Сказал и даже испугался: так изменилось вдруг лицо великана. Что отразилось на нем, на этом черном большом лице? Радость? Изумление? Или все это вместе?.. Он охнул, всплеснул руками и неожиданно тонким, чуть ли не женским голосом воскликнул:

– Артиомка?.. Чемпион на риба?.. Дие он, дие?

– Он в нашем отряде, в отряде товарища Дмитрия. Я пришел за вами.

И тут чемпион мира, человек, разящий насмерть врага одним ударом кулака, вдруг стал похож на старую бабушку: он засуетился, заохал, зашарил руками по стене около вешалки.

– Идем, идем, – бормотал он. – Дие мой шапка? Дие мой пальто?

– Куда это? – строго спросил дядя Иван, входя в комнату.

Я стал горячо объяснять, что наш отряд имеет уже связь с Красной Армией, что Пепсу лучше всего перебраться сначала к нам, а уж мы его потом сами доставим куда следует. И вообще, надо же, чтоб Пепс встретился наконец с Артемкой.

– Да чего ты кипятишься! – сказал примирительно дядя Иван. – Я ж не против. К вам – и к вам. Оно и лучше. Только не надо спешить. В полночь соседи повезут по поставкам сено. Вот с ними до хутора Сигиды и проедете. В сене-то оно незаметней будет, а?

Я согласился, что проехать на арбе в сене будет куда безопасней, чем шагать по степи пешком.

Хозяйка внесла в глиняной миске фаршированные баклажаны Дядя Иван, хитро подмигнув, достал из шкафчика бутылку с мутноватой жидкостью, и мы, повеселев, подсели к столу. Тут-то, за столом, наш черный товарищ и рассказал нам, как умер чемпион мира по классической борьбе знаменитый Чемберс Пепс и как родился шахтер Джим Никсон.

Горько было на душе у Пепса, когда он покидал приморский южный город. Сколько оскорблений и несправедливостей перенес он! А тут еще пропал Артемка, к которому Пепс привязался, как к родному сыну.

Приехав в Москву, Пепс сейчас же написал мальчику письмо. Но письмо, конечно, не дошло. И сколько Пепс ни писал, ответа не было. Потом Пепс поехал в Киев, из Киева – в Будапешт, а из Будапешта – в Гамбург, на очередной «счет».

Не все знают, что такое «гамбургский счет». Время от времени борцы съезжаются в Гамбург и там при закрытых дверях борются уже по-настоящему и по-настоящему выясняют, кто кого сильней, кто за кем идет по счету. А так, в обыкновенное время, в цирках не спорт, а блеф – бессовестный обман публики.

Ехал Пепс в Гамбург и думал, что здесь он покажет всю свою силу и ловкость, отдохнет душой. И правда, в первый же день он за восемь минут уложил норвежца Хюиста, потом так же поступил с тяжеловесом немцем Шварцем, потом приемом тур-де-бра на второй минуте припечатал к ковру своего старого соперника Клеменса Гуля. Но в самый канун дня, когда Пепс должен был встретиться с Хольстоном из Калифорнии, Пепса в коридоре цирка пырнул ножом в бедро калифорнийский арбитр Ньюкстон. Пепс хотел вырвать из рук Ньюкстона нож и нечаянно сломал арбитру кисть. И тогда Пепса схватили и отправили в тюрьму. На суде Пепс ясно доказал, что он только защищался, но разве судьи слушают черного человека! И Пепса приговорили к трем годам тюрьмы. У него и сейчас темнеет в глазах, когда он вспоминает свою камеру из железобетона и тюремный двор-колодец.

Три года томился Пепс в тюрьме и три года думал, зачем бог устроил на земле такую несправедливую жизнь. И еще он думал, что никогда больше не станет бороться. Правда, он привык к цирку, его всегда радостно возбуждала ярко освещенная арена, блестящие костюмы артистов, трескучие аплодисменты; при одном звуке циркового марша по телу у Пепса пробегала нервная дрожь. Но ложиться под Гуля или Хольстона только потому, что они белые, он не согласен. Да и публику он больше не хочет обманывать. Спорт есть спорт, а блеф – блеф.

Пепса продержали в тюрьме два лишних месяца, взяли с него за это шестьдесят марок и выпустили. Сейчас же к нему бросились антрепренеры. Один ангажировал его в Вену, другой – в Берн, третий – в Константинополь. «Нет! сказал им всем Пепс. – Нет!» У какого-то темного дельца он купил паспорт на имя Джима Никсона из Филадельфии и уехал в Бремен. Там он разгружал пароходы, ел с портовыми рабочими за одним столом, спал с ними в одном бараке. И никто из них не сказал ему: «Блэк!» Нет, ему жали руку и говорили: «Комрад». Для тех, кто трудится, всякий цвет кожи хорош.

Так прошло несколько месяцев. И вдруг прилетела весть: в России рабочие взяли власть в свои руки. Пепс сказал: «Кончилась ночь на земле» – и двинулся на восток. Много раз его арестовывали, прежде чем перешел он фронт. И вот он опять в России. Но теперь уж это была его Россия, страна, за которую он готов был отдать жизнь. Не в цирк потянуло здесь Пепса, а в шахту. Забойщики хлопали его по плечу и, смеясь, говорили:

«Ничего, Джим! У тебя черное лицо от мамы с папой, у нас – от угля. Ничего, Джим: пойдем к коммунизму вместе». Пепс жал им руку и, как никогда в жизни счастливый, отвечал: «Вместе! Вместе!»

И пусть теперь товарищ Иван скажет, что Пепс свое слово держал крепко: они вместе долбили уголь и вместе били врага. А что его отсылают отсюда, в этом он не виноват. Он Луначарскому ничего не писал. Может, товарищ Иван написал, а он, Пепс, никому, кроме Ивана, и не говорил даже, что когда-то боролся в цирке. Зачем ему цирк, когда он и так счастлив! Конечно, народный комиссар лучше знает, что кому делать.