Артёмка (сборник) - Василенко Иван Дмитриевич - Страница 34

– В этом все и дело, – согласился командир.

Вечером я сидел на сцене в пыльном кресле с золочеными ножками и жаловался Артемке на свою неудачливость. Артемка сидел напротив, тоже в кресле. Чуть в стороне, на диване, подогнув ноги к самому подбородку, лежал Труба и мирно сопел. С трех сторон нас окружала декорация, изображавшая комнату с цветными обоями, занавес был опущен, на ящике потрескивал фитилек в блюдце с постным маслом. Честное слово, здесь было так же уютно, как и в настоящей комнате. Но я был удручен разговором с командиром и ничего не замечал.

– Надо что-то придумать, надо что-то придумать, – повторял я. – Нарядиться кадетом разве?

– Нет, у тебя это не выйдет.

– Не выйдет, – уныло сказал я. – А без этого как к ним проникнешь? Они даже в свой театр без записки не пропускают.

– А у них разве есть театр?

– А как же! Есть. Только актеры неспособные, ничего не получается.

– Постой, постой! – заволновался Артемка. – Ну-ка, расскажи: какой театр? Какие актеры?

– Да солдаты.

И я рассказал, что знал. Сидел я в скверике на скамейке, а по дорожке мимо меня ходил парень с лычками на погонах. Он заглядывал в тетрадочку и все твердил: «О, ваше превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины, пошлите меня на ратный подвиг против красных башибузуков». Твердил, твердил, потом сел рядом со мной, вздохнул и даже глаза прикрыл. «Что с вами?» спросил я. Он глянул на меня раз, другой – и рассказал. «Завелся, – говорит, у нас при штабе поручик по фамилии Потяжкин. Чудной такой: вроде поэта, только страшный ругатель. Написал он пьесу, построил в казарме сцену с занавесом и назвал ту казарму «Комедия». Ему удовольствие, а солдатам, которых он в актеры определил, мука. Он их и стихами и крепким словом, а толку нету». Рассказал, потом вскочил и опять принялся за свое: «О, ваше превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины…»

– Костя! – схватил Артемка меня за руку. – Да чего ж ты молчал!.. Пойдем к командиру. Мы ж такое сотворим!..

– Постой, – уперся я. – Успеем к командиру. Говори толком, что сотворим.

– Как – что? Мы с Трубой поступим в эту самую «Комедию» и будем тебе сведения передавать.

– Чего-о? – Труба так повернулся, что под ним зарычали пружины. – К дьяволу в зубы?

– А что с нами случится! Мы их обдурим! Ого, еще как!

В тот же вечер все было обсуждено и решено. Требовалось лишь согласие Трубы. Он долго думал, сопел, кряхтел, но потом сунул свой поварской колпак под диван и с отчаянием сказал:

– Пропадать так пропадать!.. Мы сейчас же отправились к командиру. Последние минуты мы провели в нашей картонной комнате, при свете коптилки, в задушевном разговоре. С нами была и Таня, разрешившая себе по такому важному случаю отлучиться на часок от раненых. Потонув в кресле, она неотрывно смотрела оттуда на Артемку испуганными глазами.

– Ты не боишься? – шепнула она.

– А ты не боялась, когда шла тогда открывать партизанам двери? – в свою очередь спросил Артемка.

– Боялась, – откровенно призналась Таня. – Даже ноги дрожали. – А все ж таки пошла?

– Пошла, конечно.

– Ну и я пойду. Таня вздохнула.

– Хоть бы уж скорей побили их всех!

– Когда белых побьют, Совнарком декрет специальный издаст, – неожиданно вмешался в разговор Труба; – все театры строить только из мрамора, а антрепренерам – по шее. Я знаю.

– Верно! – поддержал Артемка.

Почему-то всем нам стало весело. Перебивая друг друга, мы заговорили все вместе, и все, даже Труба, беспричинно смеялись.

Пришел командир. Застав нас в отличном настроении, он и сам повеселел.

– Эх, – сказал он, запросто усаживаясь между нами и обнимая Артемку за плечи, – так и не удалось нам потолковать, вспомнить старое. Никогда в жизни чай не был такой вкусный, как тогда, в твоей будке.

Артемку и Трубу мы провожали за террикон. По дороге командир рассказывал о своей подпольной работе, о том, как шел он на штурм Зимнего, как встретился в Смольном с Лениным и как Владимир Ильич пожурил его, что он, раненый, пришел охранять дворец.

Мы слушали притихшие, присмиревшие. У оврага все остановились.

– Скоро в Москве откроется Съезд союзов рабочей молодежи, – сказал командир. – Надо и Нам создать тут свою молодежную организацию. Вот сколько уже вас. Да какие! Гляди, и делегата пошлем на съезд. А что? Пошле-ем!

Стали прощаться. Таня поколебалась и, вскинув Артемке на плечи руки, поцеловала его.

Когда очередь пожать Артемке руку дошла до меня, он вынул из-под рубашки что-то завернутое в тряпочку и протянул мне.

– Спрячь, – сказал он тихонько, – а то как бы беляки не отобрали.

Мы расстались. Была луна, и я еще долго видел две фигуры, шагающие вдоль оврага.

Я вернулся в нашу бумажную комнату, зажег коптилку и развернул тряпочку: в ней лежали часы с искристым циферблатом, маленький бумажник из мягкой желтой кожи и золотистая парча.

Сверток я зарыл в землю, под сценой.

У белых

Вот что я потом узнал.

До рассвета Артемке с Трубой удавалось избегать всяких встреч, по утром, когда вдали показался серый, мрачный корпус Крепточевского литейного завода, из-за куста сначала высунулась сонная физиономия, а потом заблестел погон.

– Ох!.. – тихонько вырвалось у Трубы. Но тут же лицо его приняло умильно-радостное выражение. Он истово перекрестился и с облегчением сказал: – Слава тебе, царица небесная: свои!

– Свои и есть! – подхватил Артемка. – А я что говорил?

– Ты, конечно, говорил, да все как-то сомнительно было. Ну, слава тебе, господи!..

Офицер прищурился:

– Кто такие?

– Актеры мы, господин подпоручик, – снимая кепку и кланяясь, сказал Труба. – Из Харькова в Енакиево пробирались, да под Щербиновкой на красных напоролись. Еле ноги унесли.

– Документы есть?

– Какие документы! Слава господу, душа в теле осталась. Вот только и удалось спрятать. – Труба засунул два пальца в прореху между подкладкой и верхом пиджака и вытащил вчетверо сложенный листок бумаги.

– «Подсвичення», – прочитал офицер и с любопытством спросил: – Что такое «подсвичення»?

– Удостоверение. По-украински это, господин подпоручик.

– А-а… – сказал офицер. Он покосился на кусты: – Пономарев!

Из кустов вылез казак.

– Отведи этих шерамыжников к поручику Потяжкину. Скажи, подпоручик Иголкин прислал. – Он что-то пошептал казаку и опять повернулся к Трубе: – Вы что ж, в балаганах представляете?

– Да уж, конечно, не в императорских театрах, – вздохнул Труба. – Где придется. И на улице случалось. – Он вобрал в себя воздух и загрохотал в самое ухо офицера:

– Ого!.. – сказал офицер, отшатываясь.

…Полчаса спустя Артемка и Труба уже сидели в скверике и ждали поручика Потяжкина. По скверику ходил с тетрадкой в руке тот же писарь и с отчаянием повторял: «О, ваше превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины, пошлите меня на ратный подвиг против красных башибузуков».

– Служивый, – поманил Труба писаря пальцем, – не скажешь, где тут поручик Потяжкин обретается? Пошел казак искать и пропал.

– А он еще спит. Вчера ездил в Марьевку мужиков сечь, так поздно вернулся. Труба побледнел:

– А он и сечет?

– А то как же! – удивился нашей неосведомленности писарь. – И марьевских посек, и тузловских, и каменских. Подождите, он и вас высечет.

– Шалишь, братец, – сказал Труба неуверенно. – Мы актеры.

Писарь безнадежно махнул рукой:

– Он и актеров сечет.

– Актер актеру рознь, – не сдавался Труба. – Таких, как ты, и я бы высек; не берись не за свое дело.

– «Не берись»! – обиженно шмыгнул писарь носом. – Кто бы это взялся за такое дело, если б не приказ! – Лицо его вдруг вытянулось. – Вон он идет. Побегу в театр – сейчас начнется.

По скверу в сопровождении казака, с папкой под мышкой, шел худой, сутулый офицер. Выражение его лица с мутно-голубыми заспанными глазами было такое, будто он принюхивался к чему-то дурно пахнущему.