«Отчаянный», отчаливай! - Гребенников Сергей Тимофеевич - Страница 39

— Рождение и тризна, — уточнил командир. — Поверьте, я ведь совсем об этом забыл. У меня в самом деле сегодня день рождения. А черт, как неудачно со временем, а то бы мы его отпраздновали непременно.

Из-за стола поднялся Акоп Гарибян.

— Товарищ капитан второго ранга, разрешите от имени всех здесь присутствующих пожелать вам счастья, здоровья и многих лет жизни.

— Многих лет жизни? — переспросил Гарибяна Федор Сергеевич. — Вы не оговорились, Акоп Акопович?

— Нет, нет. Мы благодарны Касымову, что он сказал нам об этом дне. Я запомню его на всю жизнь.

Кто-то успел вставить:

— А жизни-то осталось чуть-чуть…

— А, дорогой, жизнь измеряется не прожитыми годами, об этом пора бы знать. Но не будем спорить, у нас сочтены минуты, и я должен сказать от имени всех. Ваша душа, товарищ капитан, будет незримо присутствовать на каждом корабле советского Военно-Морского Флота. У вас впереди еще долгая-долгая жизнь, дорогой Федор Сергеевич. Мы все были счастливы, что служили и служим с вами. Вы были для нас всегда замечательным примером во всех отношениях. Спасибо вам за все!

В самом углу кают-компании, где устроился и я с блокнотом, сидит, склонив голову на ладони рук, Костя Сабишев. Сначала я подумал, что ему плохо, но потом разглядел, что его плечи вздрагивают и он что-то еле слышно шепчет. Потом он вдруг резко выпрямился.

— Глупо! Ужасно глупо! — закричал Сабишев, — Я еще ничего не видел! У меня только мать на берегу, больше никого! Я еще ничего не видел, кроме школы и корабля. Я обрадовался, что попал на флот. Думал, весь мир увижу, а я ничего не увидел… Совсем ничего…

Костя опустился в кресло. Рядом с ним сел Федор Сергеевич.

— Сабишев Костя, ты очень много увидел. Другие и за сто лет жизни не увидят столько. Ты хорошо воевал. Совсем не хуже других. Твоя мать знает об этом. Я сам писал ей…

Сабишев сидел в кресле, откинувшись на спинку, и тяжело дышал, глядя на белый плафон под потолком.

Непонятно, слушал ли он сейчас Федора Сергеевича или находился в прострации. Губы у него были синими и дрожали. Еле слышно он пролепетал:

— Я ничего. — Потом, вскочив с кресла, громко закричал — Я жить хочу! Поймите меня: я хочу жить — больше ничего. Я не хочу тонуть с кораблем! — Сабишев рванулся к двери, расталкивая всех по пути. Раскрыл дверь кают-компании, повернулся ко всем.

— Жить мне надо! Ясно вам?! — И бросился по трапу вверх.

…Выскочив вслед за Костей, я увидел, как он мечется по кораблю, перепрыгивая через куски разодранного железа, перешагивая через трупы людей. Вот он вернулся на корму и сразу же, спотыкаясь и падая, перебежал на нос корабля. Остановился у разбитого орудия. Стал осматривать изуродованные палубные надстройки. Подошел к борту. Неужели прыгнет в воду и поплывет?.. А куда — к крейсеру или к берегу? Медленно пошел на ют, остановился у трупа Виктора Куманина. Заметил синенькую книжечку стихов. Она лежала возле Виктора, наверное выпала из кармана. Костя склонился над Куманиным. Потрогал рукой большой лоб нашего правофлангового. Выпрямился. Огляделся вокруг. Кругом море. Дым над волнами. Присел на кнехт. Смотрит на волны. Потом медленно поднялся с кнехта, повернулся лицом к вражеским кораблям и, вытянув вперед руки, подарил им два кукиша. Не спеша подошел к люку. Спустился по трапу к кают-компании. Взялся за ручку двери, перешагнул через порог. Я вошел следом за ним. Он остановился на пороге.

Гарибян бросился обнимать Костю.

— Вернулся! На свежем воздухе все понял. Молодец! Проветрился — и всякой чепухе конец пришел.

Федор Сергеевич взглянул на часы и обратился ко мне:

— Ну, радист-журналист, запиши время…

— Пора. Прощайте, дорогие мои! — Федор Сергеевич подошел к пятерым храбрецам, обнял и поцеловал каждого.

Дверь за ними захлопнулась. Они ушли к кингстонам. Ушли, как говорится, в вечность.

…Задраивается кают-компания. Слышен скрежет рычагов железной двери…

Тишина…

Федор Сергеевич открыл сейф, достал пачку бумаги и раздал каждому по листу.

— Может быть, кто-нибудь захочет написать прощальное письмо, пока еще не погас свет…

…А зачем я все это стенографирую, тороплюсь?.. Ну какой толк из того, что далекие потомки ныне живущих в Черном море рыб увидят мои рукописи после того, как развалится от времени корабль, его борта прогрызет соленая вода?

А что, если капитан был прав? Может быть, и в самом деле, пройдет время, вспомнят о нас, о нашем грузе, поднимут транспорт и кто-нибудь прочтет мои записи? Эх, только бы случилось такое!

…Я много видел фильмов и в них — эпизоды со смертями… Там было: и заламывание рук до хруста в суставах, и стоны, и молитвы… Словом, много видел я разных «психологических комплексов» в кино. А вот сейчас и сам сижу в приемной у дамы с острой косой, с провалившимися глазницами и оскаленными зубами и убеждаюсь, что в фильмах лишь отдаленное сходство с тем, что бывает на самом деле.

Кроме истерики Сабишева, которая как-то омрачила последние минуты, вообще-то никаких сногсшибательных эпизодов больше не было.

Вот и мне Федор Сергеевич вручил лист бумаги для прощального письма. А мне писать-то и некому. Я из детдома. Мать умерла после того, как родила меня. Отец погиб ужасно нелепо. Спал на поле во ржи, уставший от полевых работ, а тракторист не заметил его утром и наехал на отца. Мне было тогда шесть лет. Вот и такая бывает смерть — в поле, во ржи под голубым небом. Так что вместо письма я пишу эти строки…

Все пишут письма. Как хочется прочесть хотя бы одно! Просто ужасно интересно, о чем можно писать из братской могилы? Но… чужие письма — тайна.

Несколько карандашей, которые командир выложил на стол, разломали на части, чтобы всем хватило. Тишина, скрипят грифели. Послышался шум. Жуткий шум… Это наши ребята выполнили волю командира — кингстоны открыты. Все прекратили на время писать. Корабль качнулся. Шум усиливается. Шум гнетет. Это страшно… Очень страшно! Корабль принимает дифферент на корму. Затапливаются трюмные отсеки. Все прислушиваются…

Все сдают командиру свои письма.

Погас свет. Капитан пристраивает на сейфе карманный фонарь. Шум не прекращается. Глухой и в то же время какой-то свистящий шум. Корабль выравнивается. Слышен голос Гарибяна:

— Товарищи, кажется, приземлились…

Рывки корабля ощутимей. Сильный и резкий крен на правый борт. Шум прекратился.

Очевидно, легли на грунт. Гарибян цитирует Шекспира:

— «Итак, мой корабль к последней пристани подходит…» — Обращается к Федору Сергеевичу: — Товарищ командир, прикажите моему соседу Косте Сабишеву показать мне, как пишутся прощальные письма. Я в таких вещах не имею никакого опыта…

Надо сказать, что Костя сейчас держится отлично. Он ни разу даже громко не вздохнул. Кажется, повзрослел сразу лет на десять…

Амбросимов вынул трубку… Руки дрожат… Набивает ее, пытается закурить…

— Не надо, Александр Алексеевич, и так душно…

Старший механик выбил табак из трубки на ладонь, аккуратно ссыпал в кисет… Постукивает трубкой о стол. Уставился в одну точку.

— Как вы думаете, на какой мы сейчас глубине поселились? — спросил я.

— А какое это имеет значение, дорогой спецкор? — говорит Гарибян. — Первый раз вижу корреспондента, берущего интервью у покойников. Ты бы лучше помог мне письмо моей Наташе написать. У тебя хватка есть… — Только сейчас я понял, почему он кормовую пушку называл Наташей! Оказывается, это имя его любимой.

Я очень устал. Кружится голова, и что-то жмет на виски. Капитан осветил наши лица фонариком. Лучик бьет в стенку, захватывает край задраенного иллюминатора и угол небольшой картины на стене, любимой картины Федора Сергеевича «Косари». Прислонившись к стене, сложив на груди руки, он обратился к нам:

— «Варяга» все знают?

— Конечно, все, — ответил Гарибян, — какой моряк не знает «Варяга». Если не знает, значит не моряк.