Пионеры, или У истоков Сосквеганны (др. изд.) - Купер Джеймс Фенимор - Страница 28

— Он будет есть за одним столом с нами, — сказал Мармадюк, — и я не хочу слышать о таком оскорбительном предложении, как твое, Дик!

— В таком случае, сэр, — сказала Елизавета с слегка недовольным видом, как будто подчиняясь воле отца против собственного желания, — вам угодно относиться к нему, как к джентльмену?

— Конечно! Будем относиться к нему соответственно месту, которое он займет, пока он не покажет себя недостойным его.

— Ну, ну, Дюк, — воскликнул шериф, — трудновато будет тебе сделать из него джентльмена!

— Здесь все равны, кто умеет держать себя с достоинством, и Оливер Эдвардс войдет в семью на равной ноге с главным шерифом и судьей.

— Я не спорю, только заставь его уважать законы, иначе я покажу ему, что даже в этой стране свобода не значит распущенность.

— Конечно, Дик, ты не казнишь его раньше, чем я его осужу. Но что скажет Бесс по поводу нового члена нашей семьи? В конце концов мы должны считаться с мнением дам в этих вещах.

— О, сэр, — возразила Елизавета, — я, кажется, похожа в этом отношении на некого судью Темпля — нелегко отказываюсь от своего мнения. Однако вы можете быть уверены, что я отнесусь с уважением ко всякому вашему решению.

Пока происходил этот разговор, Бумпо, Эдвардс и старый Джон молча пробирались по околице деревни. Только когда они достигли озера и направились по его замерзшей поверхности к хижине, стоявшей у подошвы горы, молодой человек воскликнул:

— Кто бы мог предвидеть это какой-нибудь месяц тому назад! Я согласился служить Мармадюку Темплю, жить в доме моего злейшего врага! Но, что же мне было делать? Эта служба не может быть продолжительной, и когда причина, заставившая меня согласиться, перестанет существовать, я стряхну ее, как пыль со своих ног.

— Разве он минг, что вы называете его своим врагом? — сказал могикан. — Делаварский воин остается спокойным и ждет, когда придет время. Он не женщина, чтобы плакать, как дитя.

— Меня берет сомнение, Джон, — заметил Кожаный Чулок, лицо которого в течение всего разговора выражало недоверие и тревогу. — Говорят, что здесь вводят новые законы, и я уверен, что обычаи в здешних горах меняются. И теперь уже не узнаешь прежних озер и рек, — так все переменилось. Не доверяю я этим краснобаям. Я знаю, что белые умеют вести сладкие речи, когда хотят отобрать земли у индейцев. Это я всегда скажу, хотя я сам белый и родился близ Йорка от честных родителей.

— Я покорюсь, — сказал юноша, — забуду, кто я такой. Не напоминай мне, могикан, что я потомок вождя делаваров, которые были когда-то владельцами этих холмов этих прекрасных долин и вод, над которыми мы идем. Да, да, я сделаюсь его слугою! Разве это не почетная служба, старик?

— Старик! — торжественно повторил индеец, приостанавливаясь, как всегда, когда он был вззолнован. — Да, Джон стар! Сын моего брата! Если бы могикан был молод, разве бы молчало его ружье? Разве мог бы укрыться от него олень? Но Джон стар; его рука — рука сквау; его томагавк поражает не врагов, а камыш и лозняк для корзин и щеток. Голод и старость приходят вместе. Вот Соколиный Глаз! Когда он был молод, он мог по целым дням оставаться без пищи, а теперь, если он не подложит хвороста в костер, пламя угаснет.

— Правда твоя, я уже не тот, что был, Чингачгук, — отвечал Кожаный Чулок, — но я и теперь могу при случае обойтись без еды. Когда мы преследовали ирокезов в «Буковых лесах», они гнали перед собою дичь, так что у меня крошки во рту не было с утра понедельника до вечера в среду, а затем я застрелил на пенсильванской линии оленя, лучше которого не попадалось на глаза человеку. Весело было смотреть, как делавары — я воевал тогда с ними заодно — принялись за еду. Индейцы лежали неподвижно и поджидали, пока случай пошлет им дичи. Я отправился на поиски, выследил оленя и уложил его, прежде чем он сделал десяток прыжков. Я был слишком слаб и голоден, чтобы ждать мяса, и напился его крови, а индейцы ели мясо сырьем. Джон был там и помнит это. Но теперь такая голодовка была бы мне не под силу, хотя я всегда был плохой едок.

— Довольно разговоров, друзья мои! — воскликнул молодой человек. — Я чувствую, что жертва необходима с моей стороны, и она будет принесена, но прошу вас, не будем больше говорить об этом. Этот разговор невыносим для меня.

Его спутники умолкли, и вскоре они добрались до хижины и вошли в нее, разобрав довольно хитроумный и сложный затвор, несколько странный здесь, где, по-видимому, не было никакого ценного имущества. Хижина была завалена с одной стороны сугробами, с другой перед ней возвышалась куча хвороста, сучьев и веток, обломанных ветром. Небольшой столб дыма поднимался из трубы, сложенной из бревен, вымазанных глиной.

К вечеру хлынул дождь как из ведра. Черные верхушки пней начали показываться из-под снежных шапок. Изгороди и заборы, заметные до сих пор только по грядкам снега, стали выступать над его поверхностью. Обугленные деревья зачернелись резче, обнажаясь от быстро тающего снега и льда.

Защищенная от непогоды в теплом зале отцовского дома Елизавета, в обществе Луизы Грант, с удивлением смотрела на быстро изменяющуюся картину природы. Деревня, еще утром одетая пеленой снега, сбрасывала этот белый покров, показывая темные крыши и закопченные трубы. Сосны стряхивали свою снежную одежду, и все принимало природную окраску с необычайной быстротою.

ГЛАВА XVIII

Когда наступившая темнота окончательно скрыла деревню и ее окрестности от глаз Елизаветы, она отошла от окна, у которого сидела до тех пор, пока последние лучи заходящего солнца еще озаряли верхушки сосен. Сцены лесной жизни скорее возбуждали, чем удовлетворяли ее любопытство.

Юная хозяйка дома медленно прохаживалась с мисс Грант взад и вперед по зале, припоминая эпизоды своего детства и, может быть, останавливаясь по временам мыслью на странных обстоятельствах, которые ввели в дом ее отца молодого человека, чьи манеры и тон так поражали ее. Теплый воздух жарко натопленной комнаты вызвал яркую краску на ее щеках, тогда как мягкие черты Луизы едва подернулись слабым, болезненным румянцем, придававшим ее красоте грустный оттенок.

Глаза джентльменов, еще угощавшихся за столом, стоявшим в конце залы, превосходными винами судьи Темпля, часто следили за двумя молчаливыми женскими фигурами. Ричард по обыкновению был в веселом настроении и проявлял его порою очень шумно. Майор Гартман еще не дошел до надлежащего градуса. Мармадюк, из уважения к пастору, сидевшему за его столом, не давал воли даже легкому юмору, составлявшему одну из черт его характера.

Ставни уже были закрыты и в различных местах залы были зажжены свечи, сменявшие свет угасшего дня. Появление Бенджамена, сгибавшегося под тяжестью огромной вязанки дров, прервало беседу собутыльников.

— Как, мистер Помпа! — крикнул новоиспеченный шериф. — Разве лучшая мадера Дюка не достаточно греет в такую оттепель? Помните, старина, что судья трясется над своими буками и кленами, так как уже предвидит недостаток дров. Ха! Ха! Ха! Дюк, ты хороший, добрый родственник, но у тебя бывают странные идеи.

Веселись назло судьбине…

Его громкий голос постепенно превратился в глухое мурлыканье, а дворецкий, сбросив вязанку, с важностью повернулся к нему и сказал:

— Изволите видеть, сквайр Джонс, может быть, ваш стол действительно под теплой широтой, но меня бы это не согрело. Мою температуру может поддержать только старый ямайский ром, хорошие дрова или ньюкестльский уголь. Но если я что-нибудь смыслю в погоде, то не мешает нам заткнуть все щели поплотнее да подбросить дров. Недаром же я плавал по морям двадцать семь лет да еще семь прожил в этих лесах.

— Так вы думаете, Бенджамен, что погода переменится? — сказал хозяин дома.

— Ветер меняется, ваша честь, — ответил дворецкий, — а когда ветер меняется, в здешнем климате можно ожидать перемены погоды. Я был в эскадре Роднея, когда мы поколотили де Грасса, соотечественника мосье Лекуа. Ветер был юго-восточный, а я готовил внизу грог для военного начальника, который обедал в этот день в капитанской каюте. Приготовив его наконец по своему вкусу, попробовав не раз, потому что на солдата не так-то легко угодить, я собрался было нести, и вдруг — хлоп! Ветер меняется! Бац! Фок шлепается о грот-мачту, и — трах! Корабль перевертывается, точно волчок, и громаднейшая волна окатывает палубу. Никогда в жизни мне не случалось проглотить столько соленой воды, потому что я как раз стоял лицом к ахтер-люку.