Без вести... - Стенькин Василий Степанович - Страница 32

— Слушай, Курт, — как-то сказал ему механик соседнего участка, — неужели ты не видишь, что история повторяется... К чему твоя игра в коммунизм? Чего ты добился? Снова хочешь в КАЦЭ?

— Не пугай, Герберт, я видел и пострашнее этого. — Курт отвернулся, занялся своим делом.

Через несколько дней Фишера арестовали: явились полицейские и забрали...

Вот уже три недели Иннокентий не работал. Он понимал: друзья Милославского попытаются жестоко отомстить ему...

Он бродил по городу, с разных сторон обдумывал свое положение. Незаметно подошел к домику Фишера, по привычке нажал кнопку звонка. «Шагов нет. Должно быть, работает в вечернюю...» На всякий случай позвонил еще раз, и тогда послышалось легкое шарканье. Фрау Берта кивком пригласила войти.

Выглядела она совсем старухой: густая сеть морщин, веки набухли и покраснели, как-то ссутулилась, словно убавилась в росте.

— Горе, опять горе... — фрау Берта затряслась в беззвучном рыдании.

Иннокентий осторожно провел ее до плетеного кресла.

Немного успокоившись, она рассказала, что на прошлой неделе арестовали Курта. Искали «коммунистическую литературу», перерыли весь дом. Только тут Иннокентий по-настоящему понял, как дорог для него дядюшка Курт и как он теперь одинок без него.

Возвратившись к себе домой, Иннокентий сразу же лег в постель. Уснул, но сон не принес ни отдыха, ни облегчения. Сделал зарядку, обтерся холодной водой, но бодрость не пришла. И, наверное, в тысячный раз задал себе один и тот же вопрос: что же дальше?

В самом деле, как жить дальше? Никого больше нет: ни Эльзы, к которой накрепко прикипел душой, ни Фишера, верного, мудрого друга. Нет работы, кончаются деньги... А что же все-таки осталось?

Иннокентий и раньше, случалось, испытывал страх, гнетущее гадкое чувство. Страх забирался в середку, противно сжимал сердце. Теперь страха не было, внутри у него сидел ужас, сковывал мысли, холодил руки и ноги, шевелил на голове волосы. И во сне и наяву мерещился Милославский: не пощадят, солидаристы, отплатят сполна... Иннокентий вздрагивал, когда хозяйка иногда стучала ему в дверь... Напряженно прислушивался к шагам на лестнице... боязливо подходил к окну задернуть штору. На улице поднимал воротник, оглядывался, в каждом прохожем видел подосланного убийцу, в каждой машине, проезжавшей мимо, за рулем ему чудился Милославский.

Кажется, никогда раньше Иннокентий не дрожал так за свою жизнь. Никогда так не трусил. Ночь лежал с открытыми глазами.

Что же делать? Он обдумывал свое положение со всех сторон, рассматривал различные варианты. Только самый лучший выход — возвращение на родину — не приходил ему в голову. Однажды, правда, такая мысль появилась, но Иннокентий тут же отогнал ее. И вдруг его словно обожгло:

— А Рудольф? Как же раньше не вспомнил о нем? Не удастся ли устроиться в Регенсбурге?

Вечером этого же дня Каргапольцев и Нейман стояли на берегу Дуная.

— Да, дела плохи. Наци снова поднимают голову, — вздохнул Нейман. — Ну а твои планы? — спросил Нейман, неожиданно меняя тему разговора. Иннокентий неопределенно пожал плечами.

— Подручных Милославского боишься?

— Боюсь, — честно признался Иннокентий, — это такие гады, что ни перед чем не остановятся. И Милославского боюсь.

— Да, они не забудут, не те люди... — Рудольф стал закуривать. — Ты в него две пули влепил: из пистолета и статья. Если не сдохнет в больнице, ему после твоей статьи несдобровать. Боннские правители не милуют всю эту фашистскую мелюзгу. А под шумок реабилитируют гитлеровских генералов. — Он задумался. — А все-таки тебе лучше уехать из Мюнхена. Целее будешь.

Прошел катер. Внизу с легким шорохом плескались мелкие волны.

— О возвращении на родину ты не думал?

— Нет. Боюсь.

— Чего тебе бояться? Ты же не сделал вреда своему народу.

— Не убивал, не жег деревень. — Как-то вяло согласился Иннокентий. — Но ведь сдался в плен, но ведь, как трус, отказался вернуться домой после войны. Какое может быть мне прощение, когда я сам не могу оправдать себя...

Рудольф положил руку на плечо Иннокентия.

— Ну, пошли ко мне в отель. Изольда, очевидно, заждалась... Я ведь с женой приехал.

У Неймана они разговаривали чуть не до рассвета.

— Перед судом, однако, мог бы оправдаться, — неохотно соглашался Каргапольцев, — но перед своей совестью, перед родными и друзьями у меня оправданий нет.

— А не послать ли тебе письмо домой? — как бы невзначай спросил Рудольф, положив теплую руку на плечо Иннокентия.

— Писал. Не один раз писал — ни ответа, ни привета.

— Да, видно не пропускают письма твои здешние опекуны...

Нейман чему-то грустно улыбнулся.

Слова Рудольфа глубоко запали в душу. Ночь прошла в мучительных раздумьях.

Через неделю Иннокентий остановился в той же франкфуртской гостинице, где жил в прошлую осень. Только уже без всякого шика, в общем номере, в котором не было ни мягких кресел, ни трюмо, ни тем более ванны. Марки у него давно иссякли, он еле-еле сводил концы с концами. Досаднее всего было то, что Николай, единственный свой человек в этом чужом городе, на чью помощь Каргапольцев рассчитывал, уже третий месяц сидел в тюрьме за оскорбление какого-то офицера.

Возвратившись вечером из города, Каргапольцев нашел на столе номер «Посева», видно, принес сосед по комнате. Газетенка на этот раз откровенно и довольно правильно описывала тяжелые условия жизни «перемещенных лиц», этих горемык-скитальцев. Даже делала какие-то робкие намеки на еще более тяжкие перспективы.

Каргапольцев отшвырнул газетенку.

— Что хмуришься? — спросил сосед. Он только что вошел, сбросил шляпу и пиджак на спинку кровати. В свои сорок восемь лет он выглядел совершенным стариком: редкие седые волосы, крючковатый нос, густая сеть морщин на лице, длинные узловатые пальцы, беззубый рот, похожая на горб сутулость...

— Впрочем, ответа не требую. — И, усевшись на кровать, стал расшнуровывать ботинки. — Заработал сегодня?

— Да, восемь марок. Могилы копал.

— Это удача. Еще надо зарегистрироваться в качестве безработного. Двадцать семь марок в неделю не валяются. Вот смотри...

Он небрежно швырнул на тумбочку небольшую желтоватую картонку.

— Мельдекарте — карточка безработного.

— Анджей Глущак, — прочитал Иннокентий на карточке. — Откуда будешь, земляк?

— Земляк... У меня здесь нет земляков. И ты их не ищи, незачем они тебе.

Земляк, не снимая брюк, растянулся на койке и забросил руки под голову.

— Помощь понадобится — не откажу, — проговорил он, зевая, — а меня не расспрашивай, ничего не скажу. Отучили... Спокойной ночи.

Уже четыре дня прожил Каргапольцев в одном номере с нелюдимым соседом. Он так и не сказал о себе ни слова, да Иннокентий и не лез к нему с расспросами...

Наконец, приехал Николай, значит, выпустили! Он был в синей куртке, в форменной рубашке с галстуком, подтянутый и вроде даже помолодевший. Иннокентий заметил, что у него прибавилась нашивка.

— Я теперь важная птица. Капрал! Не шути: дополнительно семнадцать марок в месяц... Ну вот что, насухую я не люблю рассказывать, пошли в ресторан.

Когда уселись за уединенный столик, Иннокентий спросил:

— За что попал в клетку?

— А, пустяк, — отмахнулся Николай, — с Биндером поскандалил. Помнишь? Он теперь у нас, преподает тактику борьбы с партизанами, представляешь? В конце июня выехали мы в лагеря. Ну, после занятий собрались на полянке. Шутки, смех... И тут, понимаешь, этот самый Биндер. Россию, говорит, населяют полудикие племена: выроют ямку в земле, накроют сверху хворостом и живут. Дрова, говорит, возят на бабах, детей большевики отбирают у матерей, отправляют в детские колонии. Все мужчины, говорит, коммунисты-фанатики, их надо уничтожать беспощадно.

Ну, я не вытерпел. Врешь, говорю, гад! Нас тут почти половина русских, кому ты все это болтаешь, гнида!.. Он аж подпрыгнул, заверещал: ты, говорит, коммунист. Подбежал, хотел ударить. Я развернулся — и в скулу ему. А он снова на меня. Тут я рассвирепел, измолотил его, стерву, за Россию, за Сергея. Помнишь, он на заводе Сергея ударил?