Без вести... - Стенькин Василий Степанович - Страница 26

Егор Иванович Огарков заколотил досками крест-накрест свою избенку и вместе с женой Екатериной Павловной, детьми Николаем и Настей, словно птица перелетная, уехал в сытые теплые края. Остановились они в городе с непривычным для русского уха названием — Чарджуй. Но еще более непривычной была жара Туркменистана. Страшная тропическая лихорадка сперва скосила слабенькую Настю, потом Екатерину Павловну, а под конец самого Егора Ивановича.

Остался Николай Огарков со своими неполными пятнадцатью годами один-одинешенек. Нашлись добрые люди, определили в детский дом, Николай там нашел новую дружную семью. Все было бы хорошо, но Николай случайно познакомился в городе с семнадцатилетним босяком по кличке Баран. Высокий, худой, с длинной головой на вытянутой шее, Баран показал ему большую серьгу с красным камешком:

— Это непростая штука, — заговорщицки мигнул он доверчивому Кольке. — Серьга эта сто второй жены великого хорезмского визиря... Бери.

Затем Баран достал из кармана полную горсть медяков.

— На, держи, петух-лопух.

Вначале они редко встречались: Николай готовился к экзаменам за седьмой класс. Но вот наступили летние каникулы, они стали видеться каждый день. Однажды, обшаривая карманы Николая в поисках затерявшейся рублевки, Баран достал комсомольский билет.

— Это документ важный. К нему надо относиться почтительно. А нам он без надобности. Сдай!

И покрутил перед его носом самодельной финкой.

На другой день Николай положил комсомольский билет на стол секретаря комитета комсомола и убежал из детского дома. Два года скитался по городам, и аулам, всякое испытал: голод и жажду, жару и побои... Николай решил, наконец, бросить собачью жизнь: ночью, украдкой от Барана и его дружков, он сел на товарный поезд. Бездетная тетя Даша, к которой добрался через неделю, приняла Николая как сына. Осенью он поступил в техникум. Бедновато было, но весело.

Война застала Николая в должности районного инспектора народнохозяйственного учета, а через месяц он уже являлся слушателем спецшколы.

В марте сорок второго года Николай Огарков во главе группы в двадцать семь человек был переброшен в немецкий тыл с заданием организовать партизанскую базу на Смоленщине.

То ли по неопытности, то ли по ошибке, они приземлились в окружении вражеских войск. Будучи смелыми и юными, горя желанием выполнить поставленную перед ними задачу, решили пробиваться к цели.

Но законы войны неумолимы: двадцать семь автоматов, если они находятся в отчаянных руках, могут задержать танки и самоходные орудия врага, но не в силах повернуть их вспять. Два месяца держались смельчаки. И победил их голод, а не немцы.

В живых остались трое. Слабые, без единого патрона в запасе, они пытались навязать врагу рукопашный бой.

Смоленск — Орша — Марьина Горка — Осиповичи — Слоним — вот этапы, по которым прошел военнопленный Николай Егорович Огарков.

В последнем пункте его вызвал упитанный, выхоленный немецкий лейтенант.

— Германская армия несет свободу Россия. Пленный есть клюпый человек. Умный человек должен служить фюрер, бороться с коммунизмус...

Когда запас русских слов иссяк, лейтенант пригласил переводчика и через него предложил Николаю поехать учиться.

— Создается система лагерей, предназначенных для перевоспитания русских людей, для излечения их от большевистской заразы, — далее объяснил переводчик. — Учебный лагерь Травники готовит вахманов, то есть охранников, которые будут нести службу в таких лагерях.

Страстная жажда жизни, сознание неизбежной гибели в фашистском застенке сломили волю Огаркова. Он изменил Родине, дал согласие пойти на службу к врагу.

Поначалу занятия в учебном лагере Травники казались обычными: изучали устав караульной службы немецкой армии, ее организационную структуру, немецкий язык и географию. Потом ввели новые предметы — «Историю большевизма» и «Русскую историю».

Из этих лекций выходило, что во все времена Россию населяли полудикие племена, варвары, неспособные даже править своей страной. И будто только немцы во все века насаждают культуру на русской земле и помогают ей обрести свою государственность.

На третьем месяце стали объяснять устройство газовых печей, как в них умерщвляют людей. А еще через два месяца стали создавать «зондеркоманды», которые направлялись в польские деревни собирать еврейское население и отправлять в гетто.

Теперь у Огаркова колебаний не было: надо бежать!

В конце сентября сорок третьего года в учебном лагере Травники состоялся выпускной бал. Когда пьяный лагерь утих, Николай бежал. Он пробирался на восток целый месяц. Днем шел, а ночью укрывался в стогах сена, в лесной чащобе и даже в сараях у литовских хуторян.

В один из пасмурных октябрьских дней забрался в лесную землянку и разжег печурку: надо было обсушиться. Дымок привлек полицейских. Николай безмятежно спал, когда они явились. Рыжий верзила ударил его прикладом в плечо, что-то прокричал по-своему. «Похоже, что не немцы», опомнившись, сообразил Николай.

— Братцы, свой я, русский!

Его слова вызвали квакающий хохот у рыжего верзилы. Николаю скомандовали встать...

И снова началось странствование по лагерям.

В марте сорок четвертого года в лагере Дахау Николай Огарков встретился с Иннокентием Каргапольцевым. Они стали вроде бы побратимами.

Ночью выпал первый снежок, похрустывая под ногами. Николай, как и его сослуживцы по роте, все свободное время проводили во Франкфурте: носили в город свое жалование и щедро тратили его на вино и женщин.

Огарков тратился только на вино, на коньяк, на пиво.

В тот день он допоздна засиделся в ресторане на Норденштрассе. Здесь всегда было шумно и весело, красные, синие, желтые, зеленые лучи тонкими нитями пронизывали полумрак большого зала. И вдруг на несколько секунд все погружалось в темноту. Затем постепенно начинала светиться восточная стена. На ней появлялись алые полосы, напоминающие лучи восходящего солнца.

Свет становился все ярче и ярче, перемещался к противоположной стене. Наконец, наступал вечер с оранжевыми лучами, будто бы уходящими за черту горизонта...

Бесконечный круговорот света, пронзительное завывание джаза, обилие коньяка и похотливое кривляние полуголых красоток — от всего этого посетители ресторана теряли голову.

Вместе со всеми в тот вечер Николай Огарков пил и кутил, угощал каждого, кто попадался под руку. А потом, как обычно, наскандалил и ночь провел в полицейском участке.

Дежурный, к которому привели его утром, оказался знакомым. Худой, долговязый, он сидел, развалившись в кресле и вытянув из-под стола длинные ноги. Белесоватые полосы солнца чуть заметно качались на облаках табачного дыма.

— Доброе утро, господин Ганс, — вяло приветствовал его Огарков. У него раскалывалась голова от ночной попойки.

Дежурный, не изменив позы, скривился словно от зубной боли.

— Меня зовут Ханс. Ганс есть гусь. Га-га-га... — Он на пальцах изобразил голову гуся. — Неужели это так трудно знать?

— Простите, господин Ханс. — Николай подчеркнуто резко выделил первую букву.

— Что ты опять натворил?

— Как всегда, господин полицай, перебор.

— Что есть перебор?

— Хватил лишнего.

Дежурный выпрямился, подобрал ноги и громко рассмеялся.

— Хорошо, нет капитана Маурера, он показал бы, что есть перебор. А я прощаю. Бери от жизни, что можно, но мое положение заставляет наложить на тебя штраф... Только я хочу знать, — продолжал дежурный, — ты сейчас будешь платить или потом?

— Думаю, лучше потом, коньяком.

— Очень хорошо. До субботы... Бери от жизни, что можно, — повторил он.

Выйдя за ворота, Огарков несколько секунд постоял в раздумье. Куда пойти? Во всем городе не было человека, к которому он мог зайти, излить душу.

«Вот жизнь, — горько усмехнулся Николай, — хуже собачьей». Ему вдруг вспомнилась родная Вязовка. Кажется, ничего там особенного нет: овраги и бесконечные ковыльные степи. И снова закопошился, заворочался червячок под сердцем. Перед глазами возникли картины далекого детства...