Без вести... - Стенькин Василий Степанович - Страница 15

Отец отпускал...

— Слушай, Сережа, ты не говорил с Гельмутом? Жить совсем невозможно, все дорого, может, прибавит немного?

— Говорил... Он меня опять оскорбил по-всякому: из-за вас, русских варваров, кричит, я всего лишился: сыновей, хозяйства. Вы хотите совсем сожрать меня, да?

— И крепостные так не жили, Сергей, как мы с тобой. Что хочет, то и делает, никакой управы на него нет. Наорет, оскорбит и сошлется на фрау Хильду. Она тоже штучка хорошая, но он, пожалуй, почище... Гады, сами начали войну, а теперь русские виноваты.

— Хозяйство потерял, сыновей... А кто вернет нам нашу молодость?

— Мне кажется, — проговорила Люся, — у него дела плохи.

— Это точно. Раз начал психовать, значит — доход упал... Надо нам что-то предпринимать, Люсенька, у нас же ребенок...

— Сереженька, послушай меня... Давай уедем домой. Я согласна хоть в Сибирь, хоть на Колыму, только бы не здесь.

— Что ж, — ответил Сергей после длительных раздумий. — Попытаемся... С чего начать, не знаю...

— Я думаю, надо поехать в Мюнхен...

Чувствовалось, что Люся не одну ночь ломала голову над этим вопросом.

— Остановишься у Иннокентия, он человек добрый, поможет.

— Он-то помог бы...

— Говорят, он связался с «солидаристами», может, через них чего...

— Эта братия та...

— А чего Иннокентий подался к ним?

— Так надо, говорит.

— Может, и правда. Человек он образованный, честный, врать не станет... Сережа, а если прямо к представителю, как его? Ну, кто самый главный над нами?

— Верховный комиссар ООН по делам беженцев...

— В Мюнхене, я слышала, есть представитель верховного комиссара... Может, к нему?

— Ой, Люська, страшно. Это ведь тигру в пасть надо лезть. Боюсь, как бы хуже не было.

— Ты же только спросишь, и все.

Сергей стукнул кулаком по столу, точно ставя печать на принятое решение.

Из положения, в котором оказались Пронькины, возвращение на родину было единственным выходом.

Сергей долго ходил по незнакомому городу, в поисках представителя верховного комиссара по делам беженцев. В Мюнхене он был до этого всего один раз, приезжал вместе с Шиммелем по его хозяйским делам, совсем не знал города.

Наконец, когда была утрачена последняя надежда найти злополучного «представителя», Пронькину повезло. В пивном баре он встретил русского горемыку, который объяснил, куда ему идти.

Сергей пошел. Его встретила молодая женщина со светло-сиреневыми крашеными волосами и темно-сиреневыми губами. Из длинных объяснений с «сиреневой» женщиной он с трудом понял, что господин начальник у себя, что принимает он только в утренние часы. Тратить лишние сутки Сергей не мог, стал умолять, объяснил, что приехал почти за двести километров. Женщина вдруг улыбнулась, велела подождать.

Его приняли. В огромном кабинете оказался высокий блондин, лет тридцати, худой и по-военному подтянутый. Он заговорил с Сергеем на чистейшем русском языке.

Пронькин коротко рассказал о себе, поведал о деле, которое привело его сюда.

— Дальше жить здесь стало невозможным, — сказал Сергей, — мы решили вернуться на родину.

— Но вы, очевидно, ошиблись адресом, господин Пронькин, аппарат верховного комиссара по делам беженцев не занимается вопросами репатриации «перемещенных лиц». Мы учитываем желания беженцев, в меру наших возможностей, помогаем в трудоустройстве, но поощрять репатриацию не можем: это не входит в нашу компетенцию.

— Позволите, господин начальник, я недавно читал немецкую газету. Там говорилось, что Советский Союз в июне этого года на сессии Генеральной Ассамблеи внес проект резолюции, призывающей обеспечить добровольное возвращение беженцев на родину. Где же я должен получить разъяснения и содействие, как не у вас?

— Разъяснение проектов резолюций, которые вносит СССР или любая другая страна, в наши обязанности не входит.

— У меня семья. Как мне жить дальше? — вырвалось у Сергея.

— Я могу, господин Пронькин, предложить три варианта: вновь поселиться в лагере «ди-пи», поработать на угольных шахтах в Бельгии или заключить контракт и поехать в Австралию. Разве этого мало вам?

— Да, но мы хотели вернуться домой...

— Кто эти, «мы»? Имеете ли вы полномочия от других лиц?

— Да мы же... У меня жена и дочь.

— Как вы относитесь к моим предложениям, господин Пронькин? Вам надо подумать? Хорошо, я не настаиваю на немедленном ответе. Вам надо бы побеседовать с одним господином, может быть, он будет более полезен, чем я.

Когда по вызову в кабинет вошла «сиреневая» женщина, представитель обратился к ней тихим и спокойным голосом:

— Миледи Клара, окажите любезность господину Пронькину, организуйте ему встречу с капитаном Карвером.

— Ол райт.

Поскольку последнюю фразу представитель произнес на английском языке, Сергей не понял смысла сказанного и не уловил в тоне насмешки.

Карвер — сотрудник американской военной полиции встретил Пронькина менее любезно. Видимо, предупрежденный по телефону, он долго рассматривал его с подозрением, не сразу предложил сесть.

Карверу было за пятьдесят, среднего роста, тучный, с угловатым лицом землистого цвета. Но особенно оригинальным был нос: бугристый, похожий на неочищенную картошку. Такое лицо, раз увидев, запомнишь на всю жизнь.

Карвер жевал резинку, сплевывал слюну под стол.

— Скажите, господин... как вас?

— Пронькин.

— Так, так, Пронькин... Скажите, господин Пронькин, вы давно живете в Германской Федеративной Республике?

И Сергею вновь пришлось вспоминать свою жизнь с самого дня призыва в Красную Армию и до поступления на работу к Гельмуту Шиммелю.

— Почему вы оставили лагерь «ди-пи»?

Пронькин подробно и откровенно изложил все, почему остался без жилья и работы.

Карвер внимательно выслушал и спросил:

— Вы коммунист?

— Нет.

— Были?

— Нет.

— Не сочтите за труд, перечислить своих знакомых. Ну тех, с кем были близки.

— С Иннокентием Каргапольцевым и Николаем Огарковым.

— Им тоже предложили оставить лагерь?

— Нет. Лагерь «Пюртен-Зет» расформирован, помещения переданы военному ведомству.

— От кого вам известно об этом?

— Так говорили все.

— Кто именно?

— Не помню.

— Придется вспомнить, господин Пронькин.

Карвер вышел из-за стола и стал грузно шагать по кабинету, заложив руки за спину.

— Придется вспомнить, — повторил он. — Мы должны знать, кто разглашает сведения о дислокации войск... Ваши друзья — коммунисты?

— Нет.

— Были?

— Не знаю.

— О друзьях обычно все знают.

Он стоял против Сергея, покачиваясь с носков на каблуки и обратно.

— Кто вас склонял к возвращению на родину?

— Никто.

— Вы не очень откровенны, господин Пронькин.

— Я говорю правду. Такое решение мы приняли сами с женой.

— А не скажете, из какой газеты вы узнали о предложениях СССР на сессии Генеральной Ассамблеи?

— Не помню. Фрау Хильда привезла ее из Регенсбурга, куда она ездила по своим делам.

— Кто такая фрау Хильда?

— Жена Гельмута Шиммеля, у которого я работаю.

— Он коммунист?

— Не думаю.

Карвер говорил по-русски с большим трудом, но слово коммунист выговаривал четко. Он снова уселся в кресло, громко высморкался и сплюнул. Его бугристый нос стал совсем сизым, а мешки под глазами выступили резче.

— Вы должны назвать нам, господин Пронькин, лиц, ведущих коммунистическую пропаганду среди «ди-пи».

— Я таких людей не знаю.

— Вспомните. Я не спешу... К сожалению, я вынужден задержать вас для выяснения личности.

— Но, господин капитан. Вот мои документы, они в порядке.

— Документы... Я не хочу вас обидеть, но документы нетрудно подделать... Я предоставляю вам время подумать и вспомнить обо всем, о чем вы не сказали сегодня...

По телефонному звонку Карвера явился рослый детина в форме американского солдата, с нашивкой на рукаве «Эм-пи» и, получив распоряжение, увел Пронькина, несмотря на его энергичный протест.