Жареные зеленые помидоры в кафе «Полустанок» - Флэгг Фэнни - Страница 11

Дот Уимс

Бирмингем, штат Алабама

19 января 1986 г.

Опять наступило воскресенье, и Эвелин с мужем собирались в приют. Эвелин сняла с огня кофейник и подумала: «Хорошо бы сегодня никуда не ездить». Но когда дело касалось матери, Эд был непреклонен, так что она даже не решилась заикнуться о том, как ей не хочется тащиться в такую даль ради того, чтобы сказать «здрасьте» вечно ноющей, требовательной свекрови.

Для неё эти поездки были пыткой. Она ненавидела запах болезни, лизола, смерти. Это напоминало ей о матери, о докторах и больницах.

Эвелин было сорок, когда умерла мама. Тогда она и начала бояться смерти. Теперь, открывая по утрам газету, она первым делом, не заглянув даже в свой гороскоп, читала колонку некрологов. Сообщения, где усопшему было лет семьдесят-восемьдесят, приносили ей облегчение, а если покойник доживал до девяноста, она искренне радовалась и чувствовала себя в некоторой безопасности. Но стоило ей прочесть о смерти сорока- или пятидесятилетнего человека, — и целый день она чувствовала себя не в своей тарелке, особенно если в конце некролога семья усопшего просила присылать пожертвования в Общество борьбы с раком. Но хуже всего на неё действовали сообщения, в которых причина смерти не объяснялась.

После непродолжительной болезни… Какой?

Скоропостижно скончался… От чего?

Какой именно несчастный случай?

Она хотела, чтобы все было написано подробно, черным по белому. Никаких предположений и недомолвок. Особое отвращение она испытывала, если семья просила направлять пожертвования в Общество защиты животных. Что это значит? Человек умер от бешенства? Собака укусила?.. или кошка поцарапала?

Но все-таки большинство просьб о пожертвованиях относились к Обществу борьбы с раком. Она удивлялась, почему ей приходится жить в теле, которое стареет, ломается и болит? Почему было не поселиться внутри доски? Или в печке? Или в стиральной машине? Куда лучше иметь дело с обыкновенным мастером, с электриком, например, или водопроводчиком, чем позволять врачам тебя трогать. Когда у неё начались родовые схватки, доктор Клайд, акушер, стоял над ней и врал прямо в лицо:

— Миссис Коуч, вы позабудете об этой боли, как только увидите своего малыша. Так что поднатужьтесь немного, и все. Вы об этом даже не вспомните, поверьте мне!

Какая ложь! Она помнит каждый спазм — такая была запредельная, невыносимая боль — и ни за что не стала бы рожать второго ребенка, если бы не настойчивые просьбы Эда. И ещё одна ложь: второго родить оказалось ничуть не легче, чем первого, даже труднее, поскольку уже знаешь, что тебе предстоит. Она злилась на Эда все девять месяцев, и слава Богу, у них теперь есть Томми, потому что больше — ни за что, никогда! Насколько, конечно, это от неё зависит.

Всю жизнь она боялась врачей. Сначала относилась к ним с недоверием, а теперь — с ненавистью, отвращением и презрением. С тех пор как в палату, где лежала её мать, с важным видом вошел тот доктор с историей болезни под мышкой…

Щуплый, костлявый бог в дешевом костюме и тяжелых башмаках. Такой самодовольный, такой весь значительный, с порхающими вокруг медсестричками — гейши, да и только! Он даже не был маминым лечащим врачом, просто совершал утренний обход. Эвелин стояла у постели, держа маму за руку. Войдя, он не счел нужным представиться.

Она сказала:

— Здравствуйте, доктор. Я её дочь, Эвелин Коуч.

Не отрывая взгляда от записей, он громко произнес:

— У вашей матери быстро прогрессирующий рак легких, метастазы в печени, поджелудочной железе и селезенке с некоторыми признаками распространения процесса на костный мозг.

До этого мама даже не подозревала, что у неё рак. Эвелин не хотела, чтобы она знала, она и так была достаточно напугана. До самой смерти Эвелин не забудет выражение животного ужаса на мамином лице и этого доктора, который шествовал по коридору, упиваясь своим величием. Через два дня мама впала в кому.

Она запомнила и эти серые, стерильные бетонные стены комнаты ожидания в отделении реанимации, где она просидела несколько недель, нервничая и смущаясь, как и остальные посетители. Они знали, что их родные лежат в соседней комнате — холодной, лишенной солнечного света — и ждут смерти.

А они сидят здесь, совершенно чужие друг другу люди, в крошечном замкнутом пространстве, вынужденные быть на виду в самый сокровенный, самый болезненный момент своей жизни. Не знают, что говорить, как себя вести. Никакие правила этикета здесь не действовали. Никто не подготовил их к такому тяжелому испытанию. Эти несчастные, перепуганные и смущенные, как и она сама, люди были почти в шоке, но, храбрясь, говорили о повседневных заботах, о том, что все будет хорошо.

Родственники одной пациентки так боялись, что не могли заставить себя поверить, что умирающая за стеной женщина — их мать. Называли её «наш пациент» и спрашивали Эвелин, как дела у «ее пациента», отодвигая от себя правду как можно дальше и стараясь смягчить боль.

Ежедневное совместное ожидание. Ожидание того страшного момента, когда их вызовут, чтобы принять решение — отключать систему или нет.

— Так будет лучше…

— Чтобы поскорее отмучились…

— Они бы сами этого хотели…

— Врачи говорят, что они уже умерли…

— Это только техническая сторона дела…

Техническая сторона дела?

Спокойные, взрослые рассуждения… А на самом деле хотелось одного — кричать и звать маму, милую маму, единственного человека на всем белом свете, который любил её так, как никто в мире больше не полюбит.

В ту субботу врач заглянул в комнату ожидания. Все разговоры смолкли, все глаза прикованы к его лицу. Он оглядел сидевших.

— Миссис Коуч, можно вас на минуту в мой кабинет?

Пока она дрожащими руками собирала сумку, сердце её колотилось, остальные глядели на неё с сочувствием, а какая-то женщина ласково тронула её за плечо, но все они мысленно благодарили Бога, что пришли не за ними.

Словно под гипнозом, Эвелин внимательно слушала врача. Он говорил об этом как о чем-то простом и естественном: «Нет смысла продолжать мучения…»

По его словам выходило, что это самое разумное решение. Она поднялась как зомби и пошла домой. Ей казалось, что она готова смириться и отпустить маму.

Готова?! Да нет же, никто не может просто взять и отключить аппарат, поддерживающий жизнь матери, и нет этому оправдания. Выключить свет своего детства и уйти, словно погасить лампу и выйти из комнаты.

Она никогда не простит себя за то, что не хватило смелости вернуться в больницу и быть до конца рядом с матерью. До конца дней суждено ей просыпаться в слезах от чувства вины, и ничто в мире ей не поможет.

Кто знает, может, именно тогда Эвелин и начала бояться всего, что связано с докторами и больницами. Но теперь при мысли о посещении врача она в буквальном смысле покрывалась холодным потом и начинала дрожать с головы до ног. Стоило ей услышать слово «рак», как волосы на её руках вставали дыбом. Она перестала трогать грудь, потому что один раз нащупала какое-то уплотнение и чуть не упала в обморок. К счастью, это оказалась бумажная салфетка, попавшая в бюстгальтер. Она прекрасно понимала, что страх этот совершенно беспричинный, просто надо сходить и провериться. Ей сказали, что раз в год необходимо проходить осмотр. Это в её же интересах и в интересах её детей. Все это она знала, и что с того! Наберется храбрости, назначит время, а в последнюю минуту позвонит и отменит.

Последний раз она ходила к врачу шесть лет назад с воспалением мочевого пузыря. Она хотела только одного — получить рецепт на антибиотики, что вполне можно было сделать по телефону, но врач заставил её прийти для обследования почечной лоханки. Лежа с задранными ногами, она думала: что может быть гнуснее, чем когда совершенно незнакомый мужик ковыряется у тебя внутри и что-то разглядывает, будто ты мешок с подарками?